Читать книгу - "Изгиб дорожки – путь домой - Иэн Пэнман"

В своем наполовину блестящем жизнеописании Синатры «Все или совсем ничего» («All or Nothing at All») Дональд Кларк резко пренебрежителен в отношении таких альбомов, как «A Man Alone» и «Watertown» – работ, которые я почитаю как священные объекты. Кларк великолепно пишет про ранний и средний периоды Синатры, но я думаю, что эти поздние работы он понимает неверно. Кое в чем, однако, я не могу с ним не согласиться: во второй половине карьеры худшие промахи Синатры почти всегда были связаны с каверами на неудачно подобранные современные поп-композиции. Не могло же быть простым совпадением, что в середине 1960‐х его попытки делать «горячий» рок/поп (включая «Both Sides, Now» Джони Митчелл – Миа надоумила, не иначе) кончались абсолютным провалом, в то время как полные рефлексии и фатализма работы вроде «A Man Alone» и «Watertown» звучат обезоруживающе убедительно. На «Strangers in the Night» (1966) есть престранная версия песни «Downtown»: когда я впервые услышал ее, то решил, что это ошибка звукозаписывающей компании и кто-то из Reprise не обратил должного внимания, раз пропустил в релиз такую никудышную попытку. «Downtown!» – поет Синатра, сопровождая этот рефрен странным звуком, каким-то горловым бульканьем – «э-р-р-р» – словно с похмелья к горлу подкатила изжога. Но Синатра вообще редко делал что-либо случайно: возглас этот вполне мог выражать его изумление относительно самой песни – и всех остальных нелепых песен, которые ему явно предложил попробовать какой-нибудь важный на лейбле человек. На альбоме «My Way» (1969) есть версия «Mrs Robinson», от которой коробит не меньше: там Синатра плоско выдает «воу-воу-воу» и «эй-эй-эй» – и это первый и последний раз, когда он звучит на записи совершенно отстраненно, почти как робот.

Неподходящий материал не всегда приводит к полной катастрофе. Работая с таким колоритным текстом, как в песне «Send In The Clowns» («Позовите клоунов»), которая, строго говоря, не особо шла ни голосу, ни образу Синатры, он все равно сумел вскрыть ее эмоциональное ядро. Есть один очевидный момент, который, я думаю, Кларк искажает. Он пишет о музыке так, будто она полностью отделена от жизни – как будто в 55 лет тебе должно дышаться так же, как дышалось в 21. Так вот, нет, дышаться будет совершенно по-другому. Откровенно меланхоличный тон, который Синатре удается придать своим поздним работам, не то чтобы шутовской, но притом и вовсе не пораженчески-депрессивный. В нем есть нежность, но нет капитуляции. Под всем этим по-прежнему кроется фигура единственного ребенка родителей-иммигрантов, очень компанейского, но вечно одинокого мальчугана. Можно ли отнести это на счет не в меру ревностной Долли и призрачного Марти? Ее любовь к сыну была часто неотличима от осуждения, его – от горечи отсутствия.

График Синатры оставался насыщенным до самого конца: он охотно выступал вживую, пробовал что-то новое, делал кому-то одолжения, устраивал гала-концерты, летал вокруг света. Он получил Президентскую медаль Свободы в 1985 году и был вхож в Белый дом в период правления Рональда Рейгана. (Он стал там таким завсегдатаем, что даже получил от секретной службы собственное – ироническое, но очень точное – кодовое имя: «Наполеон».) Когда он умер в 1998 году в возрасте 82 лет, то было это удивительно прозаично. Его последние студийные релизы, «Duets» и «Duets II» («Дуэты» и «Дуэты II») (1993/94), хоть были сделаны из лучших побуждений, не «выстрелили» – некоторые из приглашенных звезд поработали прямо-таки спустя рукава. Но в самом конце «Дуэтов» есть один последний, почти что великий момент, когда Синатра прощается со своей певческой жизнью в глубоко трогательной песне «One for My Baby (And One More for the Road)» («Одну за мою крошку (И еще одну на посошок)»): «Я много бы мог рассказать, но кодекс чести нельзя нарушать»[77]. Некоторые тайны он благополучно унес с собой в могилу.

В этом году отмечается столетие и Фрэнка Синатры, и Билли Холидей: 7 апреля родилась Билли, 12 декабря – Фрэнк. Помимо переизданий их биографий и публикации «официально одобренных» фотоальбомов нас, само собой, ожидает уйма «трибьютов»: вокалистки не побоятся опозориться, перепевая песни, некогда прославленные Билли; эстрадные альфа-самцы с телеэкранов начистят до блеска ботинки, нацепят дурацкие улыбки и разной другой постмодерновой мишуры – чтобы «быть как Синатра». И возможно, потребуется еще одно исследование длиной в пару сотен страниц, чтобы разобраться, почему их потуги выглядят так бестолково, самовлюбленно и безнадежно; почему ничто из этого не кажется хоть сколько-то убедительным.

Когда нынешние звезды пытаются имитировать исполнительское мастерство ушедших эпох, они верно схватывают поверхностные детали, но абсолютно не способны уловить центр тяжести песни или установить через нее связь с аудиторией. Ни деликатный подход Синатры, ни его предельная серьезность им недоступны. Они не могут «повторить» Синатру, потому что он не использовал легко имитируемые, утрированные приемы. Его тон был максимально приглушен; жар из глубин его души поднимался постепенно. Даже собственно в эпоху Синатры, когда большинство эстрадных исполнителей стремились «развернуть» песню, раздувая хук и делая всю конструкцию объемистей и громче, сам он предпочитал сбавить обороты, пока в гипнотическом омуте мелодии не засквозит запах костра, аромат духов или морской бриз. Синатра обращался с мелодией так, будто вертел в руках яйцо Фаберже: оценивал со всех сторон, глядел, как отблески света то вспыхивают, то гаснут под разными углами, исследовал переплетение слов и музыки.

Этим нельзя взять и намазаться, как автозагаром. Этому и «научиться»-то теперь уже вряд ли можно. И вот пародисты с телеэкранов бездумно копируют внешнюю оболочку: «культовый» сценический образ харизматичного молодца в острополой шляпе. Начиная с конца 1960‐х, Синатра и правда периодически приправлял собственную подачу вспышками напускного веселья; но по сути, он, быть может, последний крупный популярный исполнитель, который выступал без тщательно проставленных кавычек. Вероятно, не за горами то время, когда многим молодым потребителям поп-музыки он будет казаться столь же странной и непостижимой фигурой, как средневековый писарь или аптекарь.

В закатные годы Синатра заканчивал все концерты небольшой речью, в которой одаривал зрителей своим особым отеческим благословением – желая им такой же удачи, какая выпала ему, душевного спокойствия и долгой-долгой любовной песни. «И пусть мой голос будет последним, что вы услышите…» От кого угодно другого это звучало бы слащаво и самонадеянно, но в устах Синатры превращалось в панчлайн к какой-то старой доброй, милой сердцу общей шутке. Он обращался к тем, кто вырос на его голосе и состарился, глядя на его лицо, прощая их обладателю все прегрешения. Он был для них кумиром