Читать книгу - "Морис Бланшо: Голос, пришедший извне - Морис Бланшо"

цензура дважды запрещала публикацию рукописи. «У вас будут проблемы», — сказал мне Раймон Кено. Полагаю (никогда нельзя быть уверенным), что мои комментарии к «Мраморным утесам», где я в мрачных чертах обрисовал «Старшего Лесничего», столь схожего со зловещей фигурой, которую никто не называл, да, этот комментарий напугал книжников от цензуры. Эрнст Юнгер был защищен высшей воинской наградой, какой только мог быть отмечен «герой», но отыграться на других это ничуть не мешало.

Подчеркну: тогда между нами еще не началась дружба — излияние сердца и ума. Возникла, несомненно, некоторая сопричастность, отмеченная сожалением, ибо я полагал, что «Неверным шагом» и правда неверный шаг. Я тогда близко общался с Жаном Поланом, и тот давал мне советы. Помню, как однажды, когда мы ехали в метро, он придвинулся и сказал мне на ухо: «Остерегайтесь такого-то, не доверяйте такой-то». Этого хватало, разъяснений не требовалось, и я их не просил. Эпоха молчания, время немого доверия. Расскажу лишь вкратце об ответственности, ожидавшей меня, если бы я согласился занять должность главного редактора NRF[34], которая уже тяготила тогда Дриё ла Рошеля.

Откуда взялось это предложение? Я встречался с Дриё до войны, когда откликнулся в своей литературной колонке на его «Мечтательную буржуазию», потом в начале оккупации, когда вместе с несколькими единомышленниками покинул «Молодую Францию»[35]. Пошли разговоры; он сумеет с этим справиться, решил Дриё. Но почему мы ушли? Ситуация была слишком двусмысленной. «Молодая Франция», основанная безвестными композиторами, которых, впрочем, ждала слава, получила поддержку и субсидии вишистского правительства, и наш наивный план использовать это объединение против Виши (помню, среди нас был Жан Вилар, который тогда больше писал, чем играл на сцене) из‐за этого противоречия провалился. Кстати, нашу концепцию «культуры» считал слишком высоколобой и Поль Фламан[36].

Итак, предложение Дриё: «Для немцев, — сказал он мне, — главным редактором останусь я, но у вас, при условии отказа от политических текстов, будет полная свобода». Я сразу увидел ловушку, которая, возможно, ускользнула от внимания Дриё. И ответил, что, будучи безвестным писателем, не смогу составить достаточную преграду оккупантам и что для их сдерживания нужно сформировать редакционный совет с участием слишком видных литераторов, чтобы ими можно было пренебречь. Дриё не возражал. Жан Полан поддержал меня и, того больше, взял все в свои руки и довел дело до конца, заручившись согласием Жида, Валери, Клоделя (который очень точно заметил: «А кто такой Бланшо, его никто не знает»), Шлюмберже[37]. В то же время мы понимали, что все эти писатели (в том числе, само собой, и Полан), оградив нас (их не получилось бы тихо отодвинуть в сторону), скомпрометируют себя, согласившись быть гарантами сомнительного, а то и невозможного предприятия.

Тогда-то искушенный в интригах Полан и нашел решение, обратившись к Франсуа Мориаку: в кратком разговоре вполголоса собеседники поняли друг друга с полуслова. Полан знал, что Мориак неприемлем для Дриё, который, когда я представил ему перечень приглашенных в редакционный совет, пришел в ярость («Мориак никогда не имел и не будет иметь отношения к NRF»). После чего он вернулся к своему исходному предложению доверить мне, мне одному, руководство нейтральным, чисто литературным журналом. На что я, кажется, ему ответил (дело было в каком-то кафе на Елисейских Полях): «Будем честны. Я не смогу запрашивать тексты для журнала, в котором не готов печататься сам».

Так закончилась эта трагикомедия. Один из старейших основателей первого NRF — это был не Жид — продолжал настаивать, не понимая, насколько его посыл возмутителен: «Если Б. согласится себя скомпрометировать, мы потом ему это возместим». «Но это же мерзко», — сказал я Ж. П. «Да, — согласился он, — кругом одна мерзость, и надо положить всему этому конец. Вот увидите, у самого Дриё не останется иного выхода, кроме как покончить с собой».

Никаких контактов с Гастоном Галлимаром у меня не было. Он, скорее всего, хотел бы, чтобы журнал продолжал выходить, но принес его в жертву, чтобы спасти издательство. В начале оккупации он хотел все бросить, что значило бы и бросить на произвол судьбы стольких доверившихся ему писателей. И, кроме того, он испытывал определенную приязнь к Дриё, другу Мальро.

*

Я отчетливо осознаю: то, что я здесь пишу (и, может статься, еще зачеркну), отнюдь не последовательное изложение событий. Попытка что-то сделать с NRF и ее провал, как и мое участие в «Молодой Франции», имели место в начале 1941 года. Оккупанты хотели сделать вид, что они оставили нам некоторую — лишь кажущуюся, как мы понимали, — свободу. Когда вышел «Темный Фома», его сочли за проявление еврейского упадничества. А «Неверным шагом» напечатали год-два спустя (в 1943-м) — к тому времени война с Россией вернула нам надежду.

*

Прерву этот рассказ. Что-то всегда настораживало меня в отношении любого повествования, претендующего на историчность: едва ли то, что мы принимаем за правду, обходится без обманчивой реконструкции играми памяти и забвения. Я знаю, что во всем этом участвует и Д. М., но участвует не вполне явным образом (он появился в «Галлимаре» в 1942 году), я не вижу его отчетливо. По-моему, он тесно связан с Брисом Пареном[38], которого все уважают и чьи представления о языке прокладывают дорогу новой эпохе.

Нужно подождать, пока протечет время — время, в котором мы встретимся и со смертью, поджидающей каждого из нас и едва миновавшей нас обоих. Я живу очень далеко. Само «я» становится нелепым и неуместным. Не думаю, что обменивался тогда с Д. М. большим количеством писем (по размышлении, пожалуй, их вообще не было вплоть до публикации 14 Juillet[39]). Я безмолвно отсутствую. Ответственность и потребность политического толка — вот что побуждает меня в некотором смысле вернуться и обратиться к Дионису Масколо, который, как я уверен (или предчувствую), придет мне на помощь. Получив 14 Juillet, я слышу призыв и отвечаю на него решительным согласием. И впредь с нами — «между нами»[40] — пребудет отказ, ссылающийся на определенные основания, но более твердый и суровый, чем того может требовать любая обоснованность. Во втором номере 14 Juillet я публикую довольно длинный текст, озаглавленный «Извращение сути» [La perversion essentielle]. О своей солидарности с ним мне сообщит Рене Шар.

*

Но мне хотелось бы добавить, что именно тогда я познакомился с Робером Антельмом. Вспоминаю, при каких обстоятельствах. Я сижу в кабинете у Д. М. (в издательстве «Галлимар»). Медленно приоткрывается дверь, и на пороге возникает высокий мужчина, который не решается войти из вежливости, явно опасаясь нарушить нашу беседу. Он почти робок, но вызывает