Читать книгу - "Морис Бланшо: Голос, пришедший извне - Морис Бланшо"

всегда было чуждо. Когда появились «Моллой», потом «Малон умирает», мы (Жорж Батай, Морис Надо и я) почему-то оказались настолько наивны, что понадеялись привлечь внимание Премии критиков, в жюри которой входило немало замечательных критиков и писателей, представлявших, однако, «литературный мир», тогда как даже самые ранние сочинения Беккета (чьи отдельные черты еще можно было счесть классическими) были чужды ресурсам «литературы». Но нуждается ли литература в ресурсах? Если, как однажды (справедливо или нет) было сказано, она ведет к своей сути, каковая состоит в самостирании или исчезновении, это оскудение — возможно, глубоко печальное, возможно, являющее собой смесь серьезности и сарказма, беспрерывно призывает ее упорствовать, заставлять расслышать в себе бесперебойную и бесконечную речь. Это нескончаемое движение к концу и было доверено Сэмюэлю Беккету. В последнем (но мне думается, он не последний) вышедшем под его именем тексте, озаглавленном «Подергивания»[31], находит свое выражение желание, которое формулируется тем более ясно, что утверждается оно тщетно: «…лишь хоть как ох окончить. Не важно как не важно где. Время и горе и так называемый я. Ох всё окончить».

Окончил ли, исчезнув, Сэмюэль Беккет? Переложил ли на наши плечи боль ответственности за то, что не могло завершиться вместе с ним? Или же за счет уловки, которой нас не удивить, он все еще бдит, дабы узнать, что же мы намерены делать с его молчанием — молчанием, все еще продолжающим говорить, поскольку вне всякого выражения в нем слышится обязательство выговорить «этот голос, который говорит, зная о своей лживости, безразличный к тому, что он говорит, слишком, возможно, старый и слишком униженный, чтобы суметь произнести когда-нибудь слова, способные его остановить».

В поминальных речах, которые почтительно произносились после его ухода, упоминались великие произведения нашего времени. Пруст, Джойс, Музиль и даже Кафка, законченно-неоконченные произведения, но не лишенные — что не назовешь их неудачей — «своего рода явления истины» и к тому же заботы прославить ежели не автора, то по крайней мере искусство, доведя до крайнего предела традиционную (даже если ее называют современной) литературу. Однако сравним Сартра и Беккета, каждый по-своему ополчившихся на престижную мишуру Нобелевской премии. Сартр гордо отказался от этой премии, но до того, можно сказать, сделал все, чтобы ее получить, написав «Слова» — сочинение, столь риторически выверенное, что после него едва ли можно было ждать чего-то более прекрасного. Трогательная, детская греза (вполне отвечающая той доли детства, что сохранилась в Сартре). И наказание за желание написать (и опубликовать) текст, заведомо достойный славы, не заставило себя ждать: таким наказанием и стало присуждение Нобелевской премии, из которого Сартр извлек дополнительную порцию славы, от премии отказавшись. Другое дело — Беккет; ему не пришлось ни принимать, ни отвергать премию, венчавшую не конкретно какое-то произведение (у Беккета нет произведений), а просто-напросто попытавшуюся удержать в пределах литературы голос, или ропот, или бормотание, которому всегда угрожает безмолвие: «Эта равномерная речь, пространная без пространства, утверждающая, не дотягивая ни до какого утверждения, которую невозможно отрицать, слишком слабая, чтобы смолкнуть, слишком покорная, чтобы ее сдержать, ничего особого не говорящая, всего-навсего говорящая, говорящая без жизни, без голоса, голосом тише любого голоса: живущая среди мертвых, мертвая среди живых, призывающая умереть, воскреснуть, чтобы умереть, призывающая без зова» (отрывок из «Ожидания забвения», который я цитирую, чтобы закончить, поскольку Беккет говорил, что узнаёт в нем себя).

***

Оставив в стороне театральные тексты, написанные, когда ему хотелось быть в компании двойника, напарника по одиночеству (там всегда или почти всегда присутствует кто-то другой, о ком он помнит, пусть даже о нем забывая), в противовес утверждаемому отсутствию произведения нужно процитировать, нужно напомнить в качестве удивительного исключения эпопею в трех песнях, озаглавленную «Как есть», в которой от станса к стансу, словно строфа за строфою, можно расслышать огромное время его жизни, начиная с детства и того, что детству предшествовало: тут присутствует ритм, модуляция, каденция, обозначенная рефреном «я слышу ее мою жизнь», и даже смутное припоминание некоего духовного мира, вечность времени без сна: «тщетная молитва о сне я еще не имею права еще не заслужил молитва ради молитвы когда все подводит когда я думаю о мучениях душ двадцать лет сто лет ни звука», так что приходится опрокинуться «на бок устав ждать забытый сердцами где живет спящая благодать». Таким образом, предмет ожидания — не Годо, а близость, в которой кроется благодать спящих сердец. «Вот почему мне был дан спутник». И снова эпический тон: «с этим не из наших бубнящим безумцем от усталости чтобы с ним тоже покончить», — и, будь это дозволено, заодно и с нами. Но нужно по-прежнему ждать. Ох всё окончить[32].

За дружбу[33]

Всем моим друзьям, известным и неизвестным, близким и далеким.

Мысль о дружбе: думаю, понятно, когда дружба заканчивается (пусть еще длясь) — экзистенциальным, как выразился бы феноменолог, разладом, какой-нибудь драмой, злосчастным поступком. Но понятно ли, когда она начинается? Друзьями не становятся с первого взгляда, скорее — мало-помалу, медленным трудом времени. Были друзьями и не знали об этом.

*

Я познакомился с Дионисом Масколо в коридорах издательства «Галлимар». Смотрел на него издалека, он казался мне очень юным. В те годы (еще с предвоенной поры) я был куда теснее связан с Раймоном Кено и, с другой стороны, с Жаном Поланом — довольно далекими друг от друга.

Однажды (уже во время войны…) Дионис сообщил мне, что Гастон Галлимар намерен опубликовать у себя в издательстве в виде книги литературные хроники (или некоторые из них), которые я отправлял в свободную зону по подпольным каналам. «Но, — сказал я, — у меня же их нет, я их не храню (из лености и, быть может, осторожности)». Тем не менее издательство их раздобыло, все или большинство. Уверен, что всю работу по их сбору и сохранению в одиночку осуществил Масколо.

Здесь не место рассказывать о шоке, который я испытал, и о примешавшемся к нему недовольстве. Я работал — если это была работа — без оглядки, ничего не ожидая и в полной неопределенности — и вдруг оказался лицом к лицу с самим собой и с решением, которое нужно было принять (написанное, быть может, сродни завещанию, всегда возвращается, как брошенная в море бутылка).

Не буду распространяться об этом далее. Хочу только уточнить, что своим существованием сборник «Неверным шагом» обязан Дионису Масколо — и, конечно же, Гастону Галлимару, который проявил инициативу или подхватил ее — не без затруднений, ведь