Читать книгу - "Я закрыл КПСС - Евгений Вадимович Савостьянов"

Выбранные нами пары ведущих не справлялись с «потоком сознания» новоприбывших, каждый из которых хотел донести «волю моих избирателей», как все они тогда — и справедливо! — начинали говорить.

Все это было поразительно интересно: мы больше узнавали о настроениях людей, видели их энтузиазм и готовность к борьбе. Но это ни на миллиметр не приближало нас к решению главного вопроса: разработке организационной матрицы первых дней работы съезда. Время безнадежно уходило. Требовалось какое-то решение.

В день третий, 24 мая, вести заседание должны были Сагдеев и Станкевич. Станкевич опоздал, а Сагдеев оказался совершенно не готов к своей роли. Я спокойно поднялся на сцену, сел рядом с ним, пододвинул к себе микрофон и объяснил собравшимся, что далее вести заседание буду я и что мы начинаем обсуждать процедурные вопросы съезда.

Что характерно: в сумятице никто не задал вопрос, по какому такому праву я узурпирую руководство столь представительным и уважаемым собранием. Такую же готовность подчиняться ясно проявленной воле наблюдал позднее и при закрытии ЦК КПСС, и при развертывании федеральных сил в Чечне.

Начал я с нехитрой провокации: «На сцену выходит Горбачёв и открывает работу съезда». Сработало. Сразу раздались возмущенные голоса: «А почему Горбачёв? По закону должен председатель Центральной избирательной комиссии Василий Казаков!!!»

«Правильно, — говорю. — А кто поднимет мандат, выйдет к микрофону и об этом скажет?»

Сразу заявилось несколько желающих, мы отобрали основного выступающего и дублеров. И так шаг за шагом, включая главный вопрос — как добиться оглашения на съезде предложений Московской депутатской группы и учесть высказанные за два дня замечания и предложения.

Не обошлось без самовыражения… Неожиданно к микрофону в зале вышел депутат Александр Оболенский и объявил, что завтра выставит свою кандидатуру на пост председателя Верховного Совета СССР, чтобы не дать Горбачёву безальтернативно занять этот пост, и просит поддержать его инициативу. Идея не блистала оригинальностью — альтернативой Горбачёву себя считало десятка два депутатов. Но участвовать в рекламной компании Оболенского почти никто не пожелал, предложение не прошло.

Последний день «предсъезда» организационно и процедурно подготовил еще не сформировавшуюся оппозицию к борьбе с намеченным сценарием партаппарата КПСС в первый, такой важный день съезда.

На следующий день страна припала к экранам телевизоров. Чего стоили только выступления Андрея Сахарова, Анатолия Собчака с обличением тбилисских событий или ректора Историко-архивного института Юрия Афанасьева с его инвективой «агрессивно-послушное большинство» в адрес вышколенных депутатов-консерваторов, «затопывавших» и «захлопывавших» выступления оппозиции[39]. Если для многих это было просто открытие новых людей и идей, то для нас — моменты «режиссерского» торжества, когда мы воочию наблюдали реализацию вчерашних заготовок.

Роль Первого Съезда, а длился он три недели[40], грандиозна. В сущности, эти часы прямой трансляции поставили под сомнение, если не сокрушили догматы, вколоченные в головы советских людей за 72 года безграничного господства коммунистов. Были вскрыты катастрофическое состояние и перспективы коммунистической экономики, бедственное положение людей в регионах и сложность реальных национальных отношений, сказано о том, в какой внешнеполитический тупик завело нас коммунистическое руководство[41], о непосильном бремени военно-промышленного комплекса и гонки вооружений, единственной причиной которой является желание коммунистов вечно быть властью. Искренне, горячо, а главное — открыто, в лицо сидевшим в президиуме вождям. На глазах всей страны, всего мира. Так открывалась суть СССР: искаженная материализация ложной идеи, навязывавшая себя всем и вся в качестве образца для подражания, но повсюду несшая бесправие и нищету.

Работа съезда с каждым днем привлекала к себе все большее внимание, все больше важных событий происходило в стенах Кремлевского Дворца съездов под гигантской статуей Ленина[42].

Знаковым моментом стало формирование Верховного Совета СССР. Аппарат компартии, державший в руках большинство депутатов Съезда, не пропустил в Верховный Совет никого из видных депутатов-оппозиционеров. Забаллотировали Ельцина и Сахарова, Попова и Афанасьева. Неожиданно для всех омский депутат Алексей Казанник заявил, что снимает свою кандидатуру в пользу Ельцина и только Ельцина. Только потом стало известно, что эту комбинацию выстроил Попов — с согласия… Горбачёва.

Со стороны Горбачёва это не был альтруизм. Во-первых, такая толерантность давала ему некоторые очки в общении с западными руководителями. А он, зная, в какую пропасть летит социалистическая экономика, понимал, насколько его сверхдержава, падающая в бездну голода и холода, нуждается в выходе из «холодной войны». Во-вторых, в этот период Горбачёва заботила борьба с твердолобыми членами руководства КПСС, которые оставались «делу Ленина верны» и надеялись, что можно удерживать власть, как бы плохо ни шли дела в стране, — так называемыми «лигачевцами». Многие из них забыли про интернационализм и скатывались в матерый национализм, переходящий в нацизм. Потом их так и стали называть: «красно-коричневые». В этом пасьянсе Ельцин для Горбачёва играл роль пугала и противовеса «лигачевцам»[43].

Взрыв общественного восторга показал, в какой глубокой политической изоляции оказался в стране партийный аппарат. Ельцин стал членом Верховного Совета, председателем комитета ВС по строительству и архитектуре. Теперь остановить его не могли ни аппаратные интриги, ни собственный буйный нрав. Имею в виду скандалы, связанные с его появлением в подпитии во время визита в США (там он впервые встретился с президентом Джорджем Бушем-старшим) и с «падением в реку», которое он подал как покушение на его жизнь. Во всем, в чем пытались его обличить, его поклонники видели козни КГБ и злостный видеомонтаж.

В Доме ученых политическая активность заметно уменьшилась. Основные события происходили теперь в кулуарах Съезда, в офисах Ельцина, сначала в гостинице «Москва», потом — на Проспекте Калинина[44]. А тут в основном проходили политические встречи, диспуты. Обсуждались направление и темпы реформ, отношение к Горбачёву и Ельцину. Со временем приняли тезис Сахарова об условной поддержке Горбачёва — лишь по тем вопросам, в которых он придерживался прогрессистской линии. Но в отношении Ельцина единого подхода найти не удалось. Одни (в том числе и я) полагали, что до свержения коммунизма нужно всемерно поддерживать Ельцина — как лучший таран. Другие (Юрий Афанасьев, Леонид Баткин, Михаил Гефтер) считали, что если сейчас его не ограничить, то потом тем более не удастся.

Интересно, что тема распада СССР тогда возникала лишь в ограниченных пределах: признавая незаконность присоединения балтийских республик по советско-фашистскому пакту 1939 года, участники дискуссий поддерживали право их выхода из СССР.

Одно из заседаний, которое проводила «Московская трибуна», помню по случившейся тогда в стране трагедии. Председательствовали Леонид Баткин, Андрей Сахаров. Была в зале и его супруга Елена Боннэр. Ко мне подошел незнакомый мужчина и сказал, что нужно прервать работу: под Уфой два пассажирских поезда въехали одновременно в облако паров бензина и газа (раздолбай-бульдозерист разорвал нитки нефтегазопровода) и взорвались. Сгорели сотни пассажиров. Но Сахаров настоял почтить память жертв