Читать книгу - "О воле в природе - Артур Шопенгауэр"

от животных теплокровных и беспозвоночные – от позвоночных. Но организм представляет собою не что иное, как обнаружившуюся волю, к которой как к чему-то абсолютно первому всегда сводится все: потребности и цели этой воли в каждом ее проявлении служат мерой для средств, и последние должны согласоваться между собою. У растения нет апперцепции, потому что оно лишено способности передвижения: и в самом деле, к чему послужила бы растению апперцепция, коль скоро оно в результате последней не может искать полезного и бежать вредного? И с другой стороны, способность передвижения не могла бы растению пригодиться, так как у него нет апперцепции, которая бы управляла ею. Оттого у растения и не выступает еще нераздельная двоица чувствительности и раздражительности: они дремлют еще в своей основе, репродуктивной силе, в которой одной объективируется здесь воля. Подсолнечник, как и всякое растение, ищет света; но его движение к свету еще нераздельно от его восприятия света, и оба, т. е. движение и восприятие, совпадают с его произрастанием. Ум человека, столь превышающий умы всех других животных и поддерживаемый сверх того разумом (способностью к неинтуитивным представлениям, т. е. к понятиям: рефлексия, мыслительная сила), находится, однако, лишь в прямо пропорциональном отношении отчасти к его потребностям, которые далеко превышают потребности животных и возрастают до бесконечности, отчасти ко всей его скудости в природном вооружении и природном одеянии и к его сравнительно слабейшей мускулатуре, которая значительно уступает мускулатуре равных ему по росту обезьян11; наконец, к его медленному распложению, долгому детству и долгой жизни, требующим надежной охраны для индивидуума. Все эти высокие требования должны были быть удовлетворены интеллектуальными силами; вот почему они здесь и имеют столь значительное преобладание. Но повсюду мы находим интеллект в качестве начала вторичного, подчиненного, предназначенного служить исключительно целям воли. Верный этому назначению, он по большей части и находится все время на службе у воли. Каким образом, однако, в отдельных случаях благодаря непомерному перевесу мозговой жизни он освобождается от своей службы и как возникает чистое объективное познание, которое возвышается до гениальности, – это я подробно показал в третьей, эстетической части своего главного произведения и впоследствии разъяснил в «Парергах», т. 2, § 50–57, также § 206.

Если мы после всех этих соображений о точном соотношении между волей и организацией каждого животного и с этой точки зрения станем осматривать благоустроенный остеологический кабинет, то нам, право, покажется, что мы видим, как одно и то же существо (упомянутое «первоживотное» де Ламарка, вернее говоря, воля к жизни) сообразно с обстоятельствами меняет свой облик и из одного и того же числа и порядка своих костей посредством удлинения и сокращения, посредством утолщения и утончения их, создает все разнообразие животных форм. Те число и порядок костей, которые Жоффруа Сент-Илер (“Principes de philosophie zoologique”[66], 1830) назвал анатомическим элементом, остаются, как он это основательно доказывает, во всем ряде позвоночных животных в существенных чертах неизменными и являют собою некую постоянную величину, нечто безусловно данное наперед, нечто бесповоротно установленное какой-то непостижимой необходимостью, неизменность чего я сравнил бы с постоянством материи при всех ее физических и химических изменениях (я скоро возвращусь к этому). Наряду с этим, однако, наблюдается чрезвычайная изменчивость, пластичность и уступчивость этих самых костей по отношению к величине, форме и цели употребления – и все это определяется волей – с изначальной силой и свободой, сообразно целям, которые предписали ей внешние обстоятельства: она делает из этого материала то, что в каждом данном случае указывает ей потребность. Если она хочет в виде обезьяны карабкаться по деревьям, то она сейчас же хватается четырьмя руками за ветви и чрезмерно вытягивает при этом локтевую и лучевую кости (ulna и radius) и вместе с тем удлиняет копчик (os coccygis) в аршинный хвост, свивающийся и развивающийся для того, чтобы можно было виснуть им на ветвях и с одного сука перебрасываться на другой. Напротив, те же самые ручные кости до неузнаваемости укорачиваются, когда воля хочет ползти по илу в виде крокодила, или плавать в виде тюленя, или рыться в виде крота, причем в последнем случае она увеличивает пястные и перстные кости (metacarpus et phalanges) в несоразмерно большие лопатообразные лапы – на счет всех остальных костей. Если же она хочет пересекать воздух по всем направлениям в виде летучей мыши, то неслыханным образом не только плечевая, лучистая и локтевая кости (os humeri, radius, ulna) удлиняются, но и обычно столь небольшие и подчиненные запястье, пястные и перстные кости (carpus, metacaprus, phalanges digitorum) вытягиваются, как в видении св. Антония, до необычайной, превосходящей тело животного, длины, чтобы в промежутках могла растянуться летательная перепонка. Когда воля для того, чтобы в качестве жирафа глодать верхушки высоких деревьев Африки, ставит себя на беспримерно высокие передние ноги, то те же самые, числом всегда неизменные семь позвонков, которые у крота сжаты до неузнаваемости, теперь до такой степени удлиняются, что и в данном случае, как и всегда, длина шеи сравнивается с длиною передних ног для того, чтобы голова могла доставать и до питьевой воды. Если же воля проявляется в виде слона и длинная шея не может поэтому выдерживать тяжести огромной, массивной и вдобавок еще обремененной чуть не саженными зубами головы, то в виде исключения шея остается короткою, и в помощь ей до земли спускается хобот, который с одной стороны поднимает вверх пищу и воду, а с другой стороны достает и до верхушек дерев. При всех этих изменениях и соответственно с ними и череп, вместилище интеллигенции, тоже растягивается, развивается, округляется – сообразно тому, большей или меньшей интеллигенции требует более или менее трудный способ добывать средства к существованию; и для опытного глаза различные степени рассудка ясно проступают наружу из выпуклостей черепа.

Конечно, упомянутый, в качестве незыблемого и неизменного, анатомический элемент продолжает оставаться при этом загадкою – в том смысле, что он не подлежит телеологическому объяснению, которое начинается лишь после того, как мы предположим существование этого элемента: во многих случаях намеченный орган мог бы осуществиться так же целесообразно и при ином числе и порядке костей. Мы, например, хорошо понимаем, почему череп человека составлен из 8 костей, – именно для того, чтобы они с помощью родничков могли при акте рождения сдвигаться; но почему у цыпленка, который свое яйцо пробивает, должно быть то же самое количество черепных костей – это понять невозможно. Мы вынуждены поэтому допустить, что упомянутый анатомический элемент основывается отчасти на единстве и тождестве воли к жизни вообще, отчасти же на том, что первичные формы животных произошли одна из другой («Парерги», т. II, § 91) и потому