Читать книгу - "Свечи - Иеромонах Тихон (Невидимов)"

а утешительные, тёплые. Я вышел после вечерни и сразу понял: сегодня кто-то от нас уйдёт. Вот прям слышу в себе: собирайся, батюшка, иди. И ведь точно – через полчаса стучит в дверь Климова, Марья: “Батюшка, тётка моя, Аграфена, умирает. Просит причастия”.

А Аграфена та – бабка тихая, безропотная, с хлебом всегда, с солью, с молитвой, как с платочком в кармане. Жила одна, в доме, что разваливался, как старик на исповеди, но с душой крепкой, как ладан. И вот – уходит.

Собрался я: облачение требное, дараносицу с запасными дарами, Евангелие, крест и требник, фонарь со свечей в руку – и в путь, через сугробы, к ней. Иду, снег скрипит, небо дышит. А у меня внутри – тревожно. Странно, вроде к смерти иду, а сердце – живее некуда. Словно зовёт она, не пугает.

Захожу – а у ней глаза ясные, как после исповеди. Лежит, не жалуется, только губами еле шевелит:

– Батюшка, не бойтесь смерти… Она не враг. Она – как дверь в комнату, где мама ждёт.

Я причастил её. Она перекрестилась, и будто вздохнула вся изнутри. Потом глядит на меня и говорит:

– Я всю жизнь боялась. Сначала, что помру рано. Потом – что поздно. А теперь поняла: смерть – не когда сердце остановится. Смерть – когда никого не любишь.

И это были её последние слова.

*

Я вышел на улицу, сел на завалинку и заплакал. Не от горя – от света. От того, как просто бывает человеку умереть, когда он всю жизнь учился жить по-настоящему.

Смерть, брат, – это не пугало. Это звон колокола, когда служба заканчивается. Кто был внимателен – уходит с миром. А кто в храме только отстоял – тому страшно.

Я вот что скажу: мы ведь не смерти боимся. Мы боимся прожить жизнь зря. Боимся, что не успели обнять, простить, сказать: “Я рядом”. А если жить так, будто каждый день последний – и страх уходит.

Христос ведь не смертью нас спас, а воскресением. А Воскресение – это когда ты не просто встаёшь, а когда тебя кто-то ждёт. Там, за гранью, за тьмой – Личность. Бог. Любящий. Ждёт нас, как мать ждёт сына с войны.

 

*

Погребли Аграфену. Скромно. Но я говорил тогда проповедь – не о смерти, а о жизни. Потому что она ушла, как уходит человек, завершивший симфонию: тихо, но с точкой, не с вопросом.

И в ту ночь я молился долго. И вдруг понял: у Бога смерти нет. Есть только встреча. И всё, что нам нужно – это быть готовыми к объятию. Потому живите так, чтобы смерть не прервала, а продолжила вашу любовь.

И сказал бы я, как апостол Павел: “Смерть! где твоё жало? Ад! где твоя победа?” – если любовь во мне – то и вечность во мне.

 

+

Свеча двадцать седьмая

“Когда у моего хождения в храм появится результат?”

 

Пишу я это на закате лет, когда руки дрожат не от страха, а от долгого держания Креста. И не вам я это пишу, нет. Себе. Себе молодому, с глупыми глазами и натянутым подрясником, который на первом же году священства думал, что если правильно скажешь “С миром Господу помолимся”, то в церкви станет светло. В себе-то тогдашнем я и вижу тех, кто спрашивает: “Когда же, батюшка, будет результат?”

Как будто храм – это магазин, свеча – чек, а радость – товар.

Вот сижу я теперь один в сторожке, за окном мокнет сирень, и пишу это исповедание не из учения, а из памяти. Не из ума, а из ран, что зашились молитвами.

Мне было двадцать четыре. Первое моё место – деревня на границе с лесом, полтора десятка бабушек, и только одна керосиновая лампа. Я служил, как мог, громко, с жаром, как будто от моего голоса должно было зависеть спасение мира. Люди приходили, а я ждал. Ждал, что вот, сейчас что-то произойдёт. Что кто-нибудь упадёт на колени в слезах. Что в алтаре станет жарко от благодати. Что во мне самом заиграет музыка, как у Ефрема Сирина или хоть бы у нашего церковного регента.

А выходил из храма – и было пусто.

Не грешно ждать результата. Грешно – не понять, что ищешь не Бога, а чувства от Него.

Однажды, весной, после службы, ко мне подошла девчонка. Руки в земле, косынка в репейнике. Сказала:

– Батюшка, можно я к вам посижу?

– Можно, – говорю, – а что случилось?

– Да ничего. Просто плохо. Я всё делаю, как надо: свечку ставлю, молюсь, да только хуже становится. Вроде, должна быть радость, а во мне – пусто. Пусто и тихо. Как в склепе.

Тогда я ещё не знал, что это и есть начало, когда в душе тихо, как в склепе. Потому что шум – это мы. А тишина – это Бог входит.

Я ничего умного ей тогда не сказал. Только пожал плечами и дал ей попить из чайника, что на печке стоял. А она ушла. И я подумал – всё, потерял душу. А она вернулась через два года, и привела мать. Мать – молчаливая, злая, как затупившийся нож. А потом и брат пришёл – весь в татуировках, с подбитым глазом, но поставил свечу – медленно, как будто ставил меч себе в грудь. И остался.

Вот он, результат. Только не мой.

Я видел, как люди стоят в храме – как в очереди, уставшие, чужие. И я сам так стоял. Да, священник. Да, благословляющий. А внутри – как у глухого у стены. Всё говорил, служил, читал – а сердце было зажато, как в кулаке.

И только когда я впервые действительно сказал Богу: “Ничего не понимаю, но остаюсь”, – вот тогда что-то начало меняться. Не как чудо, а как тёплая вода, что капает на камень. День за днём.

Результат, дитя моё, не всегда бывает светом. Иногда он – боль. Иногда – верность, которая не получила ни одного ответа. Иногда – ты сам, с опущенными руками, но не ушедший. Вот это – самый великий подвиг.

Когда ты приходишь в храм и не требуешь. Не надеешься, что сейчас обнимет. А просто стоишь. Как Иов на пепелище. Как Христос в саду. Как мать, у которой умер младенец – и она всё равно молится.

Я однажды спросил старца, ещё в монастыре:

– Отче, а когда