Читать книгу - "Угодило зёрнышко промеж двух жерновов - Александр Исаевич Солженицын"

теми, кто поддерживает (например, Седых с «Новым русским словом»), – он далеко ушёл от позиции несвязанного литератора и погрузился в дипломатию и расчёты.

В 1985 году одним из таких его расчётов, видимо, было: публично отодвинуться от меня, всё равно не доставившего ему прямой поддержки, а ставшего опасным союзником из-за той травли в антисемитизме, какой меня подвергли в Штатах. И – отмежевался, в частности, в интервью профессору-слависту Джону Глэду: в том смысле, что я – чужд каким-либо интересам, кроме русских[572]. Я узнал об интервью только в следующем году, оно было напечатано в эмигрантском журнале рядом с интервью четы Синявских и, неожиданно, оказалось злее относительно меня, чем даже у Синявских. И – уж он-то мог бы по «Колесу» свериться, не повторять обо мне штампованную басню, будто я виню в российской революции «нацменов». Забудь ты моё добро, да не делай мне худа. В возражение я в частном письме напомнил Максимову, что именно я и предложил «Континенту», ещё при его создании, не замыкаться на советских бедах, а «стать рупором страдающей Восточной Европы» (1974)[573], а позже (1979) побуждал и расширить понятие «континента»: на тех же правах, что и Восточную Европу, включить и Восточную Азию, протянуть и им постоянную сочувственную руку. Какие ж «только русские» интересы? Теперь я предложил, чтобы Максимов сам публично исправил своё высказывание как ошибочное. Но он – этого, увы, не сделал. Не стал и я оспаривать печатно: не он первый меня оболгал, и не зловреднее всех. Да и мог, мог он обижаться, что я (ощущая «Континент», как он развился, не близким себе) годами не укреплял с ним коллективного фронта.

Нет, не от диссидентского восстания, и не от случайности, и не от «измены» Горбачёва теснится большевицкий режим, если такое движение в самом деле началось. Это – внутренне обоснованный крах коммунизма, который неизбежно должен был наступить: умереть от ранней старческой слабости, ибо в его земной «религии» не хватило долготы духа: кончились готовные жертвы для «светлого будущего», и на достигнутом освинели и вожди, и прорабы.

О, как угадать: что́ там происходит? Как это почувствовать? Как это осмыслить – сквозь биенье сердца?

Если подходить с анализом – логически, трезво по полочкам, как и делают некоторые, – то, конечно, ничего существенного Горбачёв за два года не сдвинул – ни в экономике (что – решает), ни в социальной расстановке, ни в общей низости быта. (Преуспел только культ его на Западе.) – И всё это уже бы признать за поражение или сознательный обман, потому что два года – срок немалый, да ещё при таких, по видимости, энергичных усилиях сверху. И конечно же ничто в стране не может измениться качественно без отказа от проклятой коммунистической доктрины. И будет – отчаянное сопротивление номенклатуры, и будут ещё и попятный ход, и петли возврата. (И какая опасность неверности новых шагов, какое зренье провидческое надо иметь.)

Но есть восприятие и синтетическое, вот, всё как оно есть в целом, не анализируя, – воздух! ветерок-теплячок! Тому, кто на себе перенёс невылазные десятилетия советской жизни, не может не казаться дивным, чу́дным – одно только несомненное оживление общественного настроения, вот это тепленье и всплески надежд, эта первая возможность говорить и писать гораздо шире, чем было прежде обрубаемо, и с захватным интересом читать заклятые газеты (в моё время и в руки не брали их, только подписывались по принудительной развёрстке), и делать даже самостоятельные общественные шаги, выступать и даже объединяться без направляющей руки парткома! Так и пишут [М. М. Рощин]: нетерпение овладело всеми – больше! дальше! – и страх, что вдруг всё рухнет назад в единый миг, – «ведь до сих пор ничего не сделано, одни слова!», «неужели наш народ не заслужил лучшего?!», «мы уже ошиблись однажды, ограничившись полумерами» (при раннем Хрущёве). А в провинции – ещё ведь и этого воздуха нет. А нравы – всё продолжают гибнуть, а земля – всё так же без хозяина, а промышленность всё так же работает вхолостую, «на вал», и в магазинах всё так же ничего. – Навстречу вспыхнувшей жажде к нашей затоптанной скрытой истории – многомиллионно хлынули коммунистические поделки – М. Шатров, А. Рыбаков: все беды потекли не от лучезарного Ленина, о нет, не от революции, не от уничтожения крестьянства, – но от какого-то злокозненного перелома при убийстве Кирова. Поскорей, поскорей закрепить в людях эту ложь! Идеолог Лигачёв одёргивает: «Против фальсификации нашего славного прошлого!» И необычные публикации умерших, по полвека запретных писателей – и тут же окрик: «запашок литературного некрофильства», не печатать! это «останавливает современный литературный процесс»! И узнаём, что новая Третьяковская галерея построена дурно, не годится, во МХАТе – раскол на две труппы, а классическая музыка убыточна. Ещё бы! Ведь Железный Занавес не давал перейти с Запада ничему хорошему, а рок-н-ролл и западные дешёвые моды – под себя пропускал, и вот уже советское телевидение заискивает перед тем же кошмаром, ускоряя сколачивание каких-то диких орав безпамятной молодёжи.

Нам, в эмиграции, чтение советских газет и журналов – о, не сплошь, о, только пяти процентов средь прежней казённой серости, та лавина меня минует, мне достаются лишь лучшие вырезки, – создаёт ощущение выхода на простор. Живая жизнь – всё равно там, а не здесь! И – блекнет растерянно эмигрантская печать, и даже «Посев», такой интересный в недавние годы.

Когда́ бы я читал «Литгазету», да ещё – отчёт о пленуме Союза писателей? – а тут с напряжением проглатываю 11 полных газетных страниц, ка́к не бередиться: живые люди (а многих и знаю) живое говорят, писатели оказались весьма подвижной средой. «Почему десятилетиями мы были незрячими?», «рабская привычка страха», «мы устали от потери собственного достоинства»; осмеливаются подвергнуть сомнению и переизбыточные вооружения, и неизбывную классовую борьбу, «идеология остаётся туга на ухо». (Да, резкие грани ещё стоят: о Ком нельзя и о Чём нельзя.)

Однако. Как это опасно напоминает наш заблудный Февраль: все и всё ударились в говорение, в круговорот говорения, – а не проглядывается, чтобы кто-то делал полезное что.

Первая пороша – не санный путь.

Да, жаждется, чтоб это уже и было начало великого поворота. А в том, что теперь пробиванием и проталкиванием займутся на родине сами, – для меня какое освобождение. Тот прошлый для меня Главный фронт, на котором я столько бился, – теперь это их всех фронт. Придёт ли тот поворот дороги, когда на месте понадоблюсь и я?

Но вот стало касаться и прямо меня. В январе 1987 в одном, другом левом письме из Москвы доходили до нас слухи, что на закрытых лекциях обещают печатать «Раковый корпус». Немаловажный