Читать книгу - "Собрание сочинений. Том II. Стихотворения, напечатанные в периодике и найденные в архивах; заметки, статьи - Павел Николаевич Шубин"

Кстати, у Шубина есть свой вариант «Убей его!» – стихотворение «Целься, товарищ, верней!», опубликованное так же, как и симоновский манифест, в июле 1942 года, – близость текстов очевидна, как и общий посыл к созданию: тяжелейшая ситуация на фронтах лета сорок второго года, начало Сталинградской битвы.

Если уйдём мы с поста своего,

Если не устоим.

Немцы

Полям не дадут расти,

Срубят отцовский сад,

Будет по детским телам вести

Каждый наш шаг назад.

Враг перед нами.

За нами – мать

Наше хранит жильё…

Больше нам некуда отступать,

Не растоптав её.

Враг перед нами…

Я буду жить!

Смерть обманув сто раз,

Чтоб пред собой его положить,

Чтобы под каской его прошить

Пулей литой меж глаз!

…Вот и ударили прожектора.

Целься, товарищ, верней. Пора!

Был и ещё один вариант концовки «Целься, товарищ, верней!»:

Враг перед нами…

И я умру

Здесь, под родным кустом,

Синим штыком пропоров дыру

В сердце его пустом.

Пусть

На полпяди земли родной

Ляжет, как рожь в зажим,

Нами положенною ценой

Мяса его аршин!

…Вот и ударили прожектора,

Целься, товарищ, верней.

Пора!

Не сравнивая качества двух соприродных стихотворений, отметим куда менее дидактичную и, при всей предметности и физиологизме, более романтически-возвышенную манеру Шубина.

Впрочем, публицистические и, современно выражаясь, мотивационные тексты в его военном корпусе – всё-таки, повторимся, редкость. Основные жанры Павла Шубина – журналистские, военкорские, это репортаж и очерк (где все ситуации совершенно реальны, и имена-звания героев абсолютно подлинны, Шубин использует художественность как средство и дальше в статусе не повышает), но практически всегда с привлечением надличностных ландшафтов и стихий, сделанные на крайних, хотя и контролируемых, эмоциях.

У Шубина градус ненависти к врагу явно превышает регламентированный государством и подходит почти к ветхозаветным уровням – и привычная советская лексика странным образом метафизические обертоны подчёркивает:

Отметим, товарищ, атаками день годовщины,

Телами бандитов устелем леса и лощины!

Пусть немки не молятся: к ним не вернутся мужчины, —

Их горе сгорбатит, и слёзы им выжгут морщины!

<…>

Так пусть же везде будет враг наш настигнут и найден,

Пусть гнев наш карающий будет, как штык, беспощаден,

Бесславна кончина отмеченных свастикой гадин,

И хрип их предсмертный для нашего сердца отраден!

<…>

(«Смелее, товарищ!», 23.02.1942)

…Размахнись, рука, бойчее,

С яростью моею в лад,

Размозжи немецкий череп,

Тульский кованый приклад!

Вскинул немец парабеллум,

Только я махнул быстрей,

Только снег под светом белым

Враз от крови запестрел.

(«Первый бой», январь 1943)

Шубин вообще-то литератор достаточно целомудренный, сформировавшийся в советские поздние 1930-е с их культом традиций и семейных ценностей, в военной обстановке отказывается от всяческих табу:

<…>

…Трёхлетний карапуз

К избе зажжённой

Бежал,

Услышав материнский крик, —

И вот он – тёплый,

Голубино-белый,

Прикрыв глаза

Ручонкой неживой,

Лежит,

Прижавшись к ели обгорелой,

Раскроенной об угол головой…

<…>

(«Конники идут на Запад», май 1942)

По сути, весь военный корпус Павла Шубина – боевая сага – с воспеванием походов и подвигов; герои умиротворяются монументальной археологией войны, когда вражеские трупы врастают в ландшафт и остаются там навечно.

Бьём врагов неделю и другую,

Рубим, как болотную кугу их.

– Глянь, боец, и позабудь усталость:

Много ли их на́ поле осталось? —

Поглядел он и ответил: «Много!

Выстлана их трупами дорога.

Может – двести тысяч, может – триста,

От убитых немцев степь бугриста…»

– А живых-то велика ли стая?

– А живых я пулями считаю!

(«Побоище», 1943)

Уместно задаться вопросом: откуда у советского поэта Павла Шубина вообще возникают мотивы, столь близкие боевым гимнам викингов раннего Средневековья? Ключевая версия почти на поверхности: весьма начитанный Шубин, безусловно, знал одическую поэзию XVIII века, самой крупной величиной которой был Гавриил Державин. Для Гаврилы Романовича характерна своеобразная метафизика хаоса, цветущей сложности, когда христианское сознание мирно соседствует с античной и племенной мифологией, когда легендарный Рюрик встречает в Валгалле православного полководца Суворова.

<…>

Так он! – Се Рюрик торжествует

В Валкале звук своих побед

И перстом долу показует

На росса, что по нём идет.

«Се мой, – гласит он, – воевода!

Воспитанный в огнях, во льдах,

Вождь бурь полночного народа,

Девятый вал в морских волнах,

Звезда, прешедша мира тропы,

Который след огня черты,

Меч Павлов, щит царей Европы,

Князь славы!» – Се, Суворов, ты!

<…>

(«На победы в Италии», май 1799)

Сам поэт на всех военных дорогах скальда сделал свирепость берсерка неизбывной. Попытки, и достаточно единичные, работать с военной темой в аналогичном ключе, были предприняты значительно позже, спустя десятилетия после великой войны.

Характерный пример – военные песни Владимира Высоцкого («Мы вращаем землю»):

Здесь никто б не нашёл, даже если б хотел,

Руки кверху поднявших.

Всем живым ощутимая польза от тел:

Как прикрытье используем павших.

Отметим, что даже Высоцкий не решается на манипуляции с «телами врагов», что для Шубина было бы само собой разумеющимся. В «Чёрных бушлатах»:

…Прошли по тылам мы,

Держась, чтоб не резать их, сонных…

А вот шубинские берсерки точно бы не удержались.

Таким образом, мы можем постулировать совершенно особое место Павла Шубина в нашей военной поэзии. Физиология боевой работы, фольклорная соревновательность в уничтожении врага, кровавое сальдо победы при отсутствии дидактики и наличии обычного человеческого набора чувств и эмоций делают поэтическое наследие Шубина самоценным и актуальным для создания новой русской батальной литературы:

Выпьем за тех, кто командовал ротами,

Кто умирал на снегу,

Кто в Ленинград пробивался болотами,

Горло ломая врагу.

Немногие сейчас готовы с ходу вспомнить