Читать книгу - "Раиса Горбачева. Жизнь и принципы первой леди СССР - Георгий Владимирович Пряхин"

Такая косность и консерватизм…»

Прерывает чтение и говорит:

– Тридцать семь лет прошло. Думала ли тогда, что вот так буду читать? Вслух…

Говорит с такой интонацией, что у меня закрадывается опасение: чтение будет закончено? Но через минуту все же продолжает:

– «Я беседовал со многими молодыми специалистами. Все очень недовольны. У меня по-прежнему много, очень много работы. Обычно допоздна сижу. Ночью оформляю «дневник» – короткие заметки. Потом он будет подписываться прокурором… Еще нигде здесь не был. Но, правда, негде и быть: скука. Если бы не работа…»

– Вы читаете, а я так и вижу молодого человека, попавшего сразу из столицы, из Университета, с его, как Вы говорите, яростным радикализмом, с «идеями» и бурлениями прямо в глушь, в «сонное царство».

– Насчет «сонного» как сказать… На чем мы остановились? Да: «Прошу, пиши мне. Я их так жду, твои письма, всегда. С ними ты приходишь сама ко мне. А ты мне нужна здесь. Твой навсегда Михаил».

А это, – берет со стола другие листки, – письмо с поля. Работал на комбайне и писал его, видимо, с перерывами, в два или в три приема:

«…Сейчас уже началась полным ходом уборка урожая. И уборка по своим условиям трудная…»

– Поэтому, вероятно, и карандашом, что с поля?

– Наверное. «Хлеба буйные, урожайные и к тому же уже проросшие во многом травой. Это здорово осложнило работу на комбайне. День работы на комбайне строится так. Поднимаешься задолго до восхода солнца. Проводим подготовку комбайна, технический уход. Это занимает приблизительно 3–4 часа, и косим… Косим, пока есть возможность, то есть пока сухая пшеница. Для ночной уборки есть специальный свет… Каждый день 20 часов на ногах. Да еще в жуткой пыли, на раскаленном железе. Солнце жжет нестерпимо. Сколько уже дней жара – 35–36 градусов… Доводит до того, что хочется все порвать на себе. Дышать нечем… Кончаю писать… Как я вышлю тебе письмо, не знаю… Написал семнадцатого. Когда отправлю, точно не знаю…» Ну, дальше необязательно.

– А Ваши письма к нему сохранились?

– Да разве вы, мужчины, храните письма так, как женщины? Я сберегла все – до одного… Зачитаю фрагмент еще одного письма. Та же тетрадь, тот же карандаш. Видимо, дня через два писал: «Ты спрашивала о строительстве дома… Я, правда, не могу назвать это домом. Это обыкновенная хата. Сейчас она уже покрыта черепицей, вставлены окна. В общем, пригодна для жилья. Вся беда в том, что до сих пор никак не достанем леса для полов…»

– Очень актуально!

– Да, к сожалению. Всю жизнь мы в дефицитах. Кстати, мое первое пальто купить отцу помогал кто-то знакомый из сельсовета. Но мы отвлеклись.

«Были уже даже в Сталинграде. Но все впустую. Облицовка стен произведена. Позже будет и побелка. Пока же мы еще на квартире, что имеет своим последствием ряд неудобств. Маме особенно надоело…

Да, Раечка, я тебе не писал. У нас агрегат почти на сто процентов состоит из Горбачевых. Комбайнер – папа, Горбачев, штурвальный – я, тракторист – Горбачев Семен Григорьевич. На соломокопнителе одна девушка – Горбачева Анна Михайловна. Отвозит зерно от комбайна на машине Горбачев Василий Алексеевич. Так уже и говорят: «Горбачевы поехали». Папа, Семен и Василий – по отцам двоюродные братья… Я должен закончить письмо… Посылаю горячий привет из сферы производства в сферу интеллекта».

– Это он писал Вам домой? Вы были на каникулах?

– Нет, я была в Университете. Он уехал на практику, а я что-то еще досдавала, какие-то экзамены.

В том же, 53-м, году мы переехали в студенческое общежитие на Ленинских горах. Новый университетский ансамбль, строительство которого шло в 50-е и последующие годы, включал и учебные, административно-общественные помещения, и библиотеки, клубы, столовые, поликлинику, и современное, удивительно комфортабельное, как нам тогда казалось, общежитие студентов и аспирантов. Все было необычно и здорово. Каждый имел теперь отдельную, пусть и крохотную, меблированную комнатку. Душ и туалет в блоке на двоих.

Переезд в новое здание Университета совпал с годами завершения учебы в МГУ. Здесь пошел уже другой этап нашей студенческой жизни. Теперь мы с Михаилом Сергеевичем всегда были вместе. Писали дипломные работы, готовились к сдаче государственных экзаменов. Много читали. Работали над «своим» немецким языком. Даже первоисточники с Михаилом Сергеевичем сами переводили. У меня была возможность вплотную наблюдать, как азартно, стремясь добраться до сути, до сердцевины, учился студент юридического факультета МГУ Горбачев.

Серьезно думали о будущем. Последние годы учебы я много болела. Перенесенная на ногах ангина осложнилась ревматизмом. Врачи настоятельно советовали сменить климат. После окончания Университета я была рекомендована в аспирантуру. Выдержала конкурс и поступила. Михаилу Сергеевичу предложили на выбор: работу в Москве или аспирантуру. Но мы решили оставить все и ехать работать к нему на родину, на Ставрополье…

Задумавшись, Раиса Максимовна замолчала…

– Конечно, есть какая-то тайна. Тайна чувств и законов, соединяющих двух людей. Именно тех людей, которые становятся друг другу необходимы. И это неподвластно ни людскому суду, ни суду науки. И хорошо, что есть что-то на свете тайное…

Мысленно возвращаясь в те годы, я вновь думаю: каким тогда, в юности, вошел в мою жизнь Михаил Сергеевич? Каким? Умным, надежным другом? Да. Человеком, имеющим собственное мнение и способным мужественно его защищать? Да. В свое время тогда же, в юности, я столкнулась – и это было одним из моих очень болезненных разочарований – с тем, что иные люди не умеют отстаивать собственное мнение, да и не имеют его. А он – человек, имеющий собственное мнение и способный его сохранять, отстаивать с достоинством. Но и это не все.

Сегодня, Георгий Владимирович, думаю вот о чем. В нынешнем яростном борении добра и зла, верности и предательства, надежды и разочарований, бескорыстия и продажности я думаю о его врожденном человеколюбии. Уважении к людям. Именно о врожденном. Это ведь не воспитывается – таково мое убеждение. Не приобретается с дипломом – ни с каким. Уважении к людям, к их человеческому достоинству… Думаю о его неспособности (боже, сколько я над этим думаю!) самоутверждаться, уничтожая других, их достоинство и права. Нет, не способен он утверждать себя уничтожением другого. Того, кто рядом.

Вижу его лицо и глаза. Тридцать семь лет мы вместе. Все в жизни меняется. Но в моем сердце живет постоянная надежда: пусть он, мой муж, останется таким, каким вошел тогда в мою юность. Мужественным и твердым, сильным и добрым. Чтобы мог,