Читать книгу - "Постлюбовь. Будущее человеческих интимностей - Виктор Вилисов"

Ознакомительный фрагментА автоматизация труда и алгоритмы, способные подстраиваться под задачи, по сути ведут к уничтожению оплачиваемого труда как условия роста экономики. С целью выхода за пределы этой хаотической ситуации Стиглер предлагает понятие негантропоцена, в котором необходимо будет пересмотреть отношения между эпистемой и тем, как вещи производятся, равно как и всю целиком архитектуру информационных сетей и текущего понимания данных, что по сути должно привести к разрушению того, что Стиглер, Срничек и другие называют «капитализмом платформ».

Если совсем огрублять, современное состояние капитализма, по Стиглеру, — это не-думание и не-забота. Образ агента капитализма сегодня — почти один в один образ колонизатора: он не думает о последствиях своих действий, и его не заботит, насколько разрушительными они могут быть. Даже для него самого. Франсуаза Верджес буквально пишет: «капитал это колонизатор». Так вот — разрушив знание «как делать» (savoir-faire), заменив его скиллами, капитализм начинает разрушать знание «как жить» (savoir-vivre) — сложные культурные коды подменяются консюмеристскими поведенческими сценариями, спускаемыми на тела маркетингом и цифровыми фабриками субъектности. Стиглер упоминает «24/7 capitalism», концепт из одноимённой книжки Джонатана Крэри, и пишет, что в этом непрерывном потоке производства контента и данных создаются «искусственные толпы» людей, у которых нет возможности мыслить и, самое главное, мечтать и формировать независимые ожидания, потому что они попадают в компьютерно-медиированные тоннели с уже сформированными за них ожиданиями и уже направленными желаниями. Именно невозможность конструировать собственное воображение и мыслить — таков эффект алгоритмической власти капитализма по Стиглеру. И последнее (что часто применяют к описанию сегодняшнего состояния близких отношений): потребитель в этом обществе не может[46] формировать привязанности к объектам, «они должны потреблять, именно отдаляясь от них, разрушая их и избавляясь от них», чтобы следовать по направлению к всё новым объектам промышленных инноваций, куда влекут их стимулы либидинальной экономики. Ева Иллуз в книге «Почему любовь ранит»[47] пишет о том, что культура потребления стала «наиболее значимой силой, способствовавшей сексуализации женщин, а затем и мужчин». Корпорации нуждались в потребителях, это вернуло в извращённом виде этику гедонизма, поощрявшую наслаждение и удовлетворение; уже через два шага центром субъектности тела в капитализме стало желание, которое почти автоматически стало равняться желанию сексуальному. Та самая «либидинальная экономика», но не в точности как у Лиотара, а скорее как его эхо в феминистской критике.

И здесь, в моменте открытия желания как ресурса, проявляется ещё более зловещий уровень неолиберального режима. Теоретик Поль Пресьядо называет это «фармакопорнокапитализмом» — от сцепки фармакологической индустрии и индустрии порнографии и секс-работы, ставших примером того, как можно извлекать прибыль из населения, даже не прибегая к традиционным способам отчуждения труда, а просто медикализируя «отклонения от нормы» и придумывая под это лекарства, а также мотивируя людей дрочить. Во второй главе книги Testo Junkie Пресьядо описывает зарождение этого режима, берущего начало в колониализме и формировании науки (точнее, сциентизма), но ставшего видимым к концу Второй Мировой и расправившего плечи в 70-е, с упадком фордизма: на фоне появления понятия «гендера», изобретения таблеточной контрацепции, операций по коррекции пола, открытия структур и принципов работы гормонов, извлечения естественных молекул прогестерона и эстрогена, а затем производства и коммерциализации синтетических гормонов, использования электрошока, галлюциногенных грибов и веществ для изменения сознания заключённых и подследственных, использования военных технологий для изменения гражданских тел и повседневности — типа проникновения в мебельную индустрию фанеры, изначально придуманной для наложения шин на искалеченные конечности военных, или использований в пластических и сексуальных операциях 50-х и 60-х хирургических техник, которые применялись в косметическом лечении пострадавших от атомных взрывов или коррекции «les geules cassées», обезображенных лиц военных после Первой Мировой. Короче говоря, фармакопорнокапитализм возникает на фоне развития телесных технологий (эндокринологии, сексологии, хирургии, биотехнологии), а также технологий репрезентации (кино, телевидение, интернет, видеоигры, виртуальная реальность, цифровое пространство). Книга Пресьядо в большой степени автотеория: он пишет о смене крупных жестов дисциплины маленькими, «проникающими» (в тело и глобально) жестами фармакопорно-контроля: стероиды, уколы, небольшие операции, вещества, гормоны — среди которых тестостерон, который сам Пресьядо, как транс-персона, втирает себе в кожу. В своём теле, всасывающем молекулы тестостерона, он видит конечную остановку силы фармакопорнографического капитализма, терминал для его инъекций.

Чтобы показать, как сексуальность и возбуждённое тело становятся главным объектом индустриального менеджмента, почему субъект неолиберализма — по сути сексуальный субъект, — Пресьядо вводит новую концепцию «оргазмической силы», по аналогии с «рабочей силой» классической экономики. У этой силы нет ни гендера, ни ориентации, она не расположена ни в каком конкретном органе, она просто проистекает из каждой молекулы возбуждённого тела в стремлении захватить как можно больше времени и пространства, извлекая из мира удовольствие. Появление женской контрацепции здесь играет одну из ключевых ролей: принудительная гетеросексуальность долгое время являлась условием воспроизводства капитализма, отсюда табу на мастурбацию и изобретение гомосексуальности как патологии. Но когда секс отделяется от рождения детей — при помощи контрацепции и искусственного оплодотворения — обнаруживается потенциал извлечения прибыли из мастурбации через порнографические технологии. Пресьядо пишет, что порно и вебкам-индустрия — самые прибыльные виды онлайн-бизнеса; но в экономике в целом они занимают не такое большое место, чтобы описывать их как определяющие для современного экономического режима. Нюанс в том, что в 19 и 20 веке глобальная экономика характеризовалась гегемонией индустриального труда, хотя в количественном измерении он не был самой крупной формой производства, по сравнению с тем же сельским хозяйством; но степень его влияния на все формы производства была насколько велика, что эпоху окрестили индустриальной. То же самое и с фармакопорнографией — «из-за контроля, производства и интенсификации наркосексуальных аффектов, она становится моделью для всех остальных форм производства (минимум инвестиций, прямые продажи продукта в реальном времени, производство моментального удовлетворения потребителя)» и «доминирует над всем потоком капитала, от аграрных биотехнологий до высокотехнологичных информационных индустрий».

Почему кола и энергетики, поддерживающие тело в возбуждённом состоянии, готовое к желанию и труду (я пью энергетос со вкусом киви прямо сейчас, когда пишу этот текст), продаются в каждом продуктовом, а успокоительные и транквилизаторы — только в аптеках и часто по рецепту? Почему для мужчин — виагра (которая, к слову, вообще не работает так, как это закрепилось в массовом сознании[48]: силденафил помогает, только если у мужчины уже есть эректильная дисфункция и проблемы с проходимостью крови; он никак не может укрепить и продлить эрекцию «здорового» человека), а для женщин — контрацепция? Виагра — один из самых подделываемых в мире препаратов, что это говорит нам о фармакопорнокапитализме? Вся маркетинговая стратегия виагры (ставшей одним из самых хитовых лекарств

---

Конец ознакомительного фрагмента Купить полную версию книги

---