Читать книгу - "Американки в Красной России. В погоне за советской мечтой - Джулия Л. Микенберг"

В 1919 году Брешковская запланировала повторное американское турне, чтобы поддержать эсеров в их попытках свергнуть новое правительство и – что имело больше практического смысла – собрать средства на помощь огромному количеству детей, осиротевших из-за воцарившегося в России хаоса. Впервые побывав в Вестоверской школе, Бабушка с большой радостью познакомилась с некоторыми из тех идеалисток, которые поддерживали ее в годы сибирской ссылки. Одна из учениц вспоминала потом:

Брешковская сразу заметила одну из наших темнокожих девочек… [и] принялась быстро перебегать от одной к другой, обнимать их всех по очереди, целовать в обе щеки, приговаривая на ломаном английском: «Милые дети, только освободились от рабства – и вот уже здесь, такие счастливые, такие свободные».

Брешковская послушала, как девочки поют, а потом сама стала петь им русские народные песни и даже плясать (а ей было в ту пору семьдесят шесть лет). Она выступала перед ученицами с речью, переходя с английского то на французский, то на русский, рассказывала о положении в России и о своих надеждах на будущее. «В ней всегда ощущалась детская простота, большая наивность и большая мудрость, открытость всему миру, богатство нажитого опыта». Для этой девушки встреча с революционеркой оказалась одним из самых незабываемых моментов за все время учебы в школе. «Общаясь с нами, [Брешковская] создавала удивительную атмосферу героизма и вечной надежды», – вспоминала она позже[150].

Однако во время этого турне Брешковской от нее отдалились некоторые старые друзья. Они опасались, что, рассказывая о злодеяниях большевиков (и даже выступая перед Конгрессом), Бабушка будет только лить воду на мельницу реакционных сил и в России, и в США. Консерваторы жадно слушали Брешковскую и затем пересказывали ее свидетельства о вероломстве большевиков. «Везде, куда бы она ни приезжала, ее привечали и чествовали все враги социализма, тогда как рабочий народ по большей части смотрел на нее с печалью и горечью», – вспоминала Стоун Блэкуэлл. Она понимала, что у Бабушки слишком наивные, идеализированные представления о Соединенных Штатах:

Она не верила нам, когда мы рассказывали, что наше правительство – такой же эгоист, как правительства Британии и Франции; что крупные финансовые воротилы, которые во многом контролируют нашу внешнюю политику, скорее одобрят реставрацию монархии в России, чем порадуются успехам любого социалистического правительства, если оно там утвердится.

В узком кругу Стоун Блэкуэлл признавалась, что и сама скорее желала бы видеть у власти не большевиков, а Временное правительство, но сравнивала ситуацию в России с Французской революцией: «худшие крайности» революционеров были предпочтительнее, чем «реставрация монархии и реакция». Уолд тоже отказывалась публично осуждать большевиков и заявляла, что новому правительству нужно дать шанс – пусть оно преуспеет или провалится самостоятельно[151].

Журналистка Луиза Брайант, встречавшаяся с Брешковской в России после Февральской революции, размышляла о том, почему Бабушка категорически отказывалась поддерживать новое правительство:

Нет ничего странного в том, что Бабушка не принимала участия в октябрьской революции. История почти неизменно доказывает, что те, кто в юности целиком отдает себя служению какой-то великой идее, на склоне лет не в состоянии понять тот самый революционный дух, которому они сами когда-то положили начало; они не только не сочувствуют, но и, как правило, деятельно противостоят ему. Так вот и Бабушка, чье имя так долго служило синонимом политической революции, заартачилась при мысли о следующем логическом шаге – то есть о классовой борьбе. Все дело в возрасте[152].

В 1919 году, как только Брешковская появилась в Нью-Йорке, ее немедленно навестила Струнская. К тому времени брак Струнской уже распался из-за идейных разногласий супругов: Уильям поддерживал вступление США в Первую мировую войну, а Анна – нет; на него большевики нагоняли ужас и отвращение, а Анна считала, что они заслуживают шанса проявить себя с хорошей стороны. Струнская спросила Брешковскую, «почему она нападает на большевиков, которые, как и она, пропагандируют социалистические принципы и которые, если вспомнить долгую историю революции, тоже шли за свои идеи и в Сибирь, и на эшафот». Бабушка ответила, что для Ленина и его сторонников принципы важнее людей, они бесчеловечно считают, что цель оправдывает средства, и отдали все «массам», не обращая внимания на «воров и грабителей», которые «воспользовались их пропагандой». Струнскую эти доводы не убедили. Она подумала, что Брешковская, пожалуй, сделалась элитисткой: «Когда идею подхватывают многие, она теряет часть своей отвлеченной чистоты и славы». Струнская предполагала, что Брешковская, в сущности, скорее националистка, нежели интернационалистка:

Она вернулась, чтобы собственными глазами узреть чудо – свободную Россию, и чтобы явить себя русскому народу, как и остальному миру, живым символом трагедии и триумфа, а также борьбы за свободу, но увидела собственное поражение в тот самый миг, когда, казалось бы, достигла вершины счастья. Большевистская Россия не могла получить ни ее одобрения, ни поддержки. Если большевики и были, в каком-то смысле, ее детьми, она никак не могла последовать за ними[153].

Среди тех, кто в 1919 году упрекал старого друга за критику в адрес большевиков, была Эмма Гольдман. Однако уже через несколько лет Гольдман, находясь в изгнании, сменила тон и заговорила о разочаровании, которое неизбежно ждет в будущем многих из тех, кто поддерживал советскую власть. Гольдман депортировали из США в Советскую Россию по закону о нежелательных иностранцах, она своими глазами увидела, как большевики расправляются со всеми несогласными, и пришла в ужас. Чувствуя потребность поступать по совести, Гольдман стала писать о том, что ей было известно. Расстояние, разделявшее ее и ее бывших товарищей в США, становилось уже не просто географическим. Она предрекала, что взгляды на Советский Союз со временем не только разведут еще дальше левых и правых в Америке, но и вызовут раскол среди самих левых[154].

Бешеная популярность среди женщин с самыми разными взглядами Екатерины Брешковской – героини своего времени, ныне забытой (подобно многим другим деятелям, фигурирующим в до сих пор не опубликованной работе Струнской «Биографии революционеров»), – служит ярким напоминанием о том, что изначально привлекало в русской революционной борьбе идеалистично настроенных, независимых и раскрепощенных американок. В первые годы, последовавшие за большевистской революцией, некоторые из этих самых реформаторш и смутьянок поддерживали (иногда не только деньгами, а даже личным участием) программы помощи, призванные спасти русских детей от разрушительных последствий войны, массового голода и болезней, которые угрожали погубить новую Россию еще до того, как она сможет выполнить свои обещания – в том числе и обещание полностью изменить жизнь женщин.

ГЛАВА 2

Спасители детей и дети-спасители

В неопубликованном рассказе Луизы Брайант американка, которая работает на агентство, оказывающее помощь детям в большевистской России, всей душой привязывается к мальчику Сереже, живущему в Петрограде в приюте для детей-беженцев[155]. В начале рассказа Сережа – жизнерадостный и сытый семилетний мальчик – описывается так: «В глазах у него сияло солнце юга, а в голосе слышался перезвон серебряных колокольчиков. Он излучал радость, покой, умиротворение». Во время Первой мировой войны его семья бежала от немцев, и Сережа потерялся. Родители его были довольно зажиточными крестьянами. Он ненадолго прибился к крестьянской чете, ехавшей в Петроград, но в городской толчее снова отстал от взрослых и оказался в одиночестве. Усталый и голодный, он бросился наземь и заплакал.

Остановился один прохожий, потом еще два, потом женщина. Скоро собралась целая толпа. Люди совали ему монетки, он не брал. Ему было одиноко, он требовал любви. Русская толпа – это нечто особенное. Люди любопытны, как дети, их легко растрогать. Они могут нарочно идти куда-нибудь, чтобы подать нищим на перекрестке. Но, хотя русские