Читать книгу - "Крушение России. 1917 - Вячеслав Алексеевич Никонов"

Ал. паутиной, — хочется открыть ему глаза и освободить его. Ты мог бы его спасти — очень надеюсь на то, что ты с ним говорил по поводу писем»[1483]. Настойчивость жены заставила царя провести собственное небольшое расследование и в мягкой форме лично допросить Алексеева.

О результатах допроса известно из доклада Штюрмера, составленного после посещения премьером императора 9 октября 1916 года. Председатель правительства передал Николаю текст известного нам письма Гучкова, копии которого «распространяются в десятках тысяч экземпляров по всей России», на что царь ответил, что текст ему хорошо известен. «По этому поводу он спрашивал объяснения у генерала Алексеева, который представил Его Величеству, что он никогда ни в какой переписке с Гучковым не состоял и что о данном письме он узнал в то же утро из письма своей жены, затем из письма генерала Эверта… Прислал ли Гучков лично такое письмо ему, Алексееву, неизвестно, и по осмотре им ящиков своего стола такого письма им не найдено. Его Величество изволил указать Алексееву на недопустимость такого рода переписки с человеком, заведомо относящимся с полной ненавистью к монархии и династии». То есть Алексеев просто все отрицал на голубом глазу, и Николай этим удовлетворился. Что же касается автора письма, то, как записал Штюрмер, «Его Величество изволил высказать, что для прекращения подобных выступлений достаточно предупредить Гучкова о том, что он подвергнется высылке из столицы»[1484].

Император демонстрировал потрясающую мягкость, не желая подливать масла в огонь конфронтации с общественностью. Хотя многие считали, что Гучков был достоин более сурового наказания, нежели предупреждение о возможности покинуть Петроград. Как считал Спиридович, в письме «он раскрывал такие тайны правительства военного времени, за оглашение которых любой военный следователь мог привлечь его к ответственности за государственную измену. И только за распространение этого письма он, Гучков, мог быть повешен по всем статьям закона куда более заслуженно, чем подведенный им под виселицу несчастный Мясоедов»[1485]. Схожего мнения придерживалась императрица, полагавшая, что «Гучкову — место на высоком дереве»[1486].

Царь проявлял чрезмерное и, как окажется, фатальное благодушие. При этом начальник штаба даже не нашел нужным опровергнуть сведения, содержавшиеся в обращенном к нему письме Гучкова. Алексеев ему откровенно врал, а замыслы заговорщиков становились все более опасными.

Весьма красноречивые воспоминания оставил князь Оболенский. Из беседы с одним евреем, работавшим в Сибирском торговом банке, он узнал о готовящемся «восстании при помощи иностранной державы», называлась даже точная дата. Далее ситуация развивалась следующим образом. «У А. И. Гучкова, члена Государственной думы и Председателя Центрального Комитета нашей партии октябристов, умер сын. Я пошел к нему на квартиру на панихиду. По окончании службы, когда все разошлись, я остался с Александром Ивановичем наедине и начал рассказывать ему все, что слышал от моего знакомого в банке. Удивленный подробностями моего рассказа, особенно о дне восстания, Гучков вдруг начал меня посвящать во все детали заговора, называть его главных участников, расписывать те благие результаты, к которым должен будет привести подготовляемый переворот.

— Хотите, я вам покажу мою переписку с генералом Алексеевым, вот тут она, — сказал он, подводя меня к своему письменному столу и вынимая целую кипу мелко исписанных писем.

Я понял, что попал в самое гнездо заговора. Председатель Думы Родзянко, Гучков и Алексеев были во главе его. Принимали участие в нем и другие лица, как генерал Рузский, и даже знал о нем А. А. Столыпин, брат Петра Аркадьевича». Возмущению Оболенского, который, хотя и был масоном, но не терпел революционеров, не было предела, как бы ни пытался Гучков убедить его в благородстве своих помыслов. Князь отправился к Штюрмеру и по долгу присяги доложил все, что узнал.

«— Примите меры, доложите Государю, — сказал я ему.

В ответ на это я услышал, что он прикажет немедленно поставить около моей квартиры трех городовых, а меня просит достать от Гучкова его переписку с Алексеевым.

— Власть в Ваших руках, я указал вам даже, где хранятся письма, полиция должна провести выемки, а не я, — ответил я ему. Никаких мер не было принято»[1487]. Зато Родзянко, пригласив к себе как-то князя рано утром, выведывал у него степень осведомленности о заговоре и советовал не распускать язык.

Располагал информацией о заговоре с участием Алексеева и Департамент полиции. «В 1916 году, примерно в октябре или ноябре, в так называемом «черном кабинете» московского почтамта было перлюстрировано письмо, отправленное на условный адрес одного из местных общественных деятелей… и копии письма, согласно заведенному порядку, получили Департамент полиции и я, — вспоминал начальник московского жандармского управления Мартынов. — …Сообщалось до сведения московским лидерам Прогрессивного блока (или связанным с ним), что удалось окончательно уговорить Старика, который долго не соглашался, опасаясь большого пролития крови, но, наконец, под влиянием наших доводов сдался и обещал полное содействие. Письмо, не очень длинное, содержало фразы, из которых довольно явственно выступали уже тогда активные шаги, предпринятые узким кругом лидеров Прогрессивного блока в смысле личных переговоров с командующими нашими армиями на фронте, включая и великого князя Николая Николаевича… Но великий князь «промолчал», а Департамент полиции, по-видимому, не смог довести до сведения Государя об измене «Старика», который был не кем иным, как начальником штаба самого Императора, генералом Алексеевым!..

О том, что кличка «Старик» относится именно к генералу Алексееву, мне сказал директор Департамента полиции А. Т. Васильев, к которому для личных переговоров по поводу этого письма я немедленно выехал из Москвы. Я помню, как во время моего разговора с А. Т. Васильевым я доказывал ему необходимость вывести из Москвы недисциплинированные и ненадежные запасные воинские части и заменить их двумя-тремя кавалерийскими полками с фронта; директор Департамента подтвердил мне, что соответствующее представление по этому поводу будет сделано немедленно.

— А в чьи руки оно попадет? — спросил я. — Старика?»[1488].

Итак, Алексеев был в курсе планов заговора против императора, во многом им сочувствовал. Однако он не решался дать согласие на участие в них. Это было небезопасно, благоприятный исход не был гарантирован. Да и присяга была не совсем пустым словом. Он был не против акции по изолированию Александры Федоровны, но не соглашался поднять руку на императора. Скандал вокруг переписки с Гучковым, объяснение с императором и начавшийся штурм власти поставили Алексеева перед сложным выбором — с Николаем или с заговорщиками? Психологически ситуация становилась для него все более невыносимой. В этих условиях Алексеев предпочел отойти в тень. Тем более, что и Гучков еще 13 октября от греха покинул столицу и отправился на лечение в Кисловодск.

Алексеев начал