Читать книгу - "Культурная революция - Михаил Ефимович Швыдкой"

кто продолжает творить историю своего народа и своей культуры. И я никогда не переживал минут разочарования. Разве что горечь утрат, когда уходили близкие люди, которые сроднили меня с Польшей. Последним из них был Ежи Кениг, уникальный знаток польского и русского театрального искусства, блестящий переводчик, с которым раскланивались все прохожие на варшавских улицах, – в пору, когда он был директором польского телевизионного театра, каждый понедельник он предварял своим блестящим эссе показ лучших спектаклей польской сцены. Романтическая ирония и бесстрашный гуманизм не покидали его в тягостные мгновения польской истории. И мы с ним грустили и смеялись, когда я рассказал ему о том, как во время ночного ужина в квартире у моей мамы, куда я привел Зигмунта Хюбнера и Михала Кабату осенью 1981-го, незадолго до введения военного положения, она, послушав моих польских друзей, позвала меня на кухню и спросила шепотом: «Миш, а нас не посадят?..»

Я узнал о его смерти уже после его похорон. И поэтому в эти апрельские дни поминал не только погибших в роковую послепасхальную субботу, но всех моих ушедших польских друзей. И просил судьбу быть милостивой к живущим. К Польше нашей любви.

Апрель 2010

Доктор Горин

У Григория Горина было несколько историй, которые он рассказывал в застолье, расцвечивая разными подробностями и всякий раз повторяя, что хорошо бы их записать и превратить в рассказы. Не берусь судить, почему он этого не сделал. Даже гадать не стану, понимая, что это бессмысленно. Раз эти устные истории не превратились в текст, значит, так тому и быть. Но все же напомню об одной из них, которая случилась еще в ту пору, когда Гриша служил врачом скорой помощи, и которая, как мне кажется, важна для понимания того, кем был Григорий Горин, доктор и писатель.

Один старый человек пошел в магазин и, выйдя из дома, забыл, куда и откуда он идет. Сердобольные люди позвонили в скорую, и этот старик попал в руки Гриши, который сразу понял, что «попал» не этот старик, а именно он, доктор Офштейн, потому что до конца дежурства ему придется разыскивать дом этого человека с прогрессирующей стадией атеросклероза. Чтобы понять, где искать жилище своего пациента, он стал расспрашивать его о каких-нибудь приметах, которые бы помогли в поисках. «Что видно из окна комнаты, в которой вы живете?» – спросил доктор. «Из окна моей комнаты видны яркие праздничные огни», – отвечал старик. И они начали ездить по микрорайону в поисках какой-нибудь светящейся рекламы. Но все было безуспешно. То есть рекламы были, а домов, из которых можно было смотреть на эти рекламы, – не было. И тогда доктора осенила простая идея: раз старик вышел с авоськой и пошел за хлебом, надо поехать в ближайшую булочную, может быть, его кто-то узнает. Так оно и вышло. И когда соседка старика помогла найти его дом и квартиру, Гриша решил узнать, что же за яркие праздничные огни горят в его окне. Он вошел со стариком в его комнату и увидел, что окно упирается в глухую серую стену. «А где же огни?» – спросил доктор. «Если долго смотреть, то они появляются. Яркие и праздничные огни», – ответил старик.

Григорий Горин тоже обладал редкой способностью увидеть в серых и тусклых буднях яркие праздничные огни, которые позволяют разглядеть все лучшее, что есть на этом свете. То, ради чего стоит жить и сохранять веру в людей.

Как любой хороший доктор, Горин знал, что жизнь приносит боль и страдание. У него не было иллюзий по поводу человеческих слабостей, которые подталкивают к подлости и предательству. Он любил Брехта и нередко вспоминал то место из «Жизни Галилео Галилея», когда Галилей объяснял маленькому монаху, что людей не надо пытать для того, чтобы они отреклись от своих убеждений, достаточно показать орудия пыток. В 1970 году Горин один, без Аркадия Арканова, вместе с которым он работал для театра в 60-е годы, написал пьесу «Забыть Герострата», о проклятом, но не забытом поджигателе храма Артемиды в Эфесе. И пьеса эта, в которой уроки Брехта и его швейцарских учеников Фриша и Дюрренматта парадоксальным образом соединялись с традицией французских экзистенциалистов – Жироду, Сартра, Ануя, – обнаруживала бесстрашную трезвость взгляда на человеческую природу. Но в отличие от Герострата, который был уверен во всеобъемлющей безграничности человеческой низости и низменности, Горин знал, на что способен человек в высших и наидостойнейших его проявлениях. Перед лицом смерти, небес или своей собственной совести. Он не был снисходителен к людям, в которых он угадывал своих будущих героев. Но он был преисполнен сострадания к ним – как врач и как писатель. Потому что он твердо знал, что люди нуждаются не только в шутке, но и в сострадании. И в любви тоже.

Его долго числили по разряду сатириков и юмористов, его всегда любили за остроумие. Но он, видно, от рождения был мудрецом, который – по традиции – рядился в одежду шута, примеряя самые разные маски – Тиля, барона Мюнхгаузена, Джонатана Свифта или просто шута Балакирева. Не случайно своей театральной фантазии «Дом, который построил Свифт» он предпослал важное признание автора «Приключений Гулливера»: «Распределяя работу своего мозга, я счел наиболее правильным сделать господином вымысел, а методу и рассудку поручить обязанности лакеев. Основанием для такого распределения была одна подмеченная у меня особенность: я часто испытываю искушение быть остроумным, когда не в силах быть ни благоразумным, ни здравомыслящим…» На самом деле Григорий Горин, как и Джонатан Свифт, знал, что вымысел и остроумие – лакеи мудрости. Той мудрости, которая не позволяет человеку опустить руки в борьбе с самим собой и с пошлостью окружающей жизни, хоть на базарной площади, хоть во дворце. Той мудрости, что одновременно возвышает до переживания великого праздника бытия. И хотя, как правило, родословную драматурга Горина ведут от замечательного сказочника советских времен Евгения Шварца, я, безусловно, присоединюсь к суждению Юрия Богомолова, который точно написал о принадлежности Горина к мировой культуре, к той культурной мифологии, что на протяжении тысячелетий доказывала свою высшую правдивость и человечность. В этом бездонном пространстве истории он черпал тот жизненный стоицизм, которым наделял своих героев и которым обладал сам. И тот суровый восторг перед человеческим бытием, без которого нет ни настоящего врача, ни настоящего писателя.

Горин никого не звал на баррикады, но всегда помогал и своим героям, и своим зрителям избегать подлости и предательства, он помогал не сдаваться даже тогда, когда поражение кажется неизбежным. Он твердо