Читать книгу - "Полка: История русской поэзии - Лев Владимирович Оборин"

Проблематика давыдовской поэзии, как и поэзии его коллег, при этом шире любого «некроинфантилизма»: в его стихах постоянны отсылки к классической и авангардной литературе, элементы которой встраиваются в невротический космос современного интеллектуала; в таких текстах, как «Самый большой стишок, написанный в первой половине 1999 года» и «Проект литературного журнала в интернете», ситуация постмодернистского пересмешничества и постоянного цитирования осмыслена как глубоко трагическая; в стихах 2000–20-х становится всё более очевидной этическая, даже моралистическая компонента:

люди вот оказывается составляют списки

что хорошего что плохого было в оканчивающемся году

я понять не могу. давайте составим списки

девятьсот четырнадцатого, например,

тридцать седьмого, сорок первого

‹…›

кто-то встретился с давно потерянным другом

всё хорошо было у них в прошедшем году

а другой, вот, потерял отцовскую шапку

а шапка-то не простая, она отцовская –

значит, плохо было у него в том году.

С другой стороны, в это же время развивались поэтические проекты с принципиально иным отношением к проблеме субъекта: в стихах этих поэтов она не упразднялась, но выводилась за скобки. Безошибочно узнаваемая интонация, подчёркнуто индивидуальный выбор тем гарантировали, что даже в отстранённой, безличной лирике авторское начало будет очевидным. Здесь можно выделить два подхода: сюрреалистический и объективистский, восходящий к «языковой поэзии» и опытам Аркадия Драгомощенко.

Первый подход лучше всего проиллюстрировать стихами Андрея Сен-Сенькова (р. 1968) – поэта, чья фантазия отыскивает поэтическое в разного рода фактах, trivia, и на каждом факте с помощью нарушений лексической сочетаемости выстраивает причудливый микромир – такие микромиры могут объединяться в циклы, например о созвездиях, кинофильмах или «стаканчиках дождя». Вот два примера из книг 1995 и 2010 годов:

слеза

стеклянная коробочка

внутри которой

растут оловянные солдатики

а вырастут пойдут воевать

надев солёные мундиры

Андрей Сен-Сеньков[492]

КНОПКА ДЕМОГРАФИЧЕСКОГО ВЗРЫВНОГО УСТРОЙСТВА

ещё один ребёнок появляется из капусты

крестьяне не удивляются тому что он опять не похож на человека

привычно хрустит на зубах

и всё равно и всё равно бездетные крестьянки прячут от бога того кто умеет

нажимать в огороде на зелёную матку

Второй подход связан с прямыми последователями Драгомощенко: Александром Скиданом (р. 1965), Александром Улановым (р. 1963), Галиной Ермошиной (р. 1962) – и близким к этой поэтике Шамшадом Абдуллаевым (1957–2024). Все эти поэты – авторы предыдущего по отношению к «Вавилону» поколения, но почти совпадающие с ним по времени дебюта. В ранней поэзии Скидана, начавшего писать ещё в 1980-е (и успевшего, как многие деятели ленинградского андеграунда, поработать в котельной), мы видим возвышенную, отсылающую к античности риторику – лирический субъект присутствует в интонации, но остаётся «за кадром». Такое воссоздание фрагментарной античности мы ещё встретим у другого петербургского поэта этого же поколения, Сергея Завьялова; у Скидана же она разовьётся в особую поэтику наблюдения, где каждая деталь запускает цепочку ассоциаций, и ассоциации эти связывают современность с миром модернистской поэзии и философии, явленным в том числе в именах её главных участников, от Андрея Белого до Витгенштейна:

Стронциевый лик святого вмурован в портал.

На закате солнца,

когда простирается море и муравьи

прячут выеденный изнутри яшмовый кокон

шмеля в оправе цыганской розы, чьи лепестки

пахнут мускусом и землёй,

его выпростанная из рукава кисть – детородный мускул –

собирает пространство в немое «вот»,

подвешенное к такой же

немой

дейктической гирлянде,

озвучить которую всё равно

не хватит дыхания. Двадцать две кроны

оттягивают карман.

И ты идёшь от них избавляться,

как от дурных

мыслей.

Но избавленья не жди.

Колокол выплёвывает длинный язык,

погребая день.

Шамшад Абдуллаев[493]

Александр Скидан[494]

Впоследствии, уже в 2010–20-е, Скидан, экспериментировавший со многими поэтическими формами, придёт к стиху, как бы отрицающему интеллектуализм и травестирующему не оправдавшие себя цитаты: «в стихового ряда тесноту / да не ту // входишь не спросясь / ась // и выходишь бездны на краю / мать твою // бездна ты качаешься / и что-то не кончаешься».

Не меньше формального разнообразия – в работе Галины Ермошиной, сочетающей тонкую метафизическую поэзию более-менее традиционной просодии и субъектной структуры с аналитической, драгомощенковской по духу prose poetry. То же сочетание жанров характерно для Александра Уланова: в его сборниках 1990-х медитативный формальный стих («Дерево окружает пространство, становящееся кораблём. / Из перевёрнутых дней вновь вытекает песок. / Острые палочки, квадраты, время идти королём / с белого поля на чёрное море наискосок») соседствует с поэтической прозой, с годами всё более сложной. Медитативна по настроению и поэзия Шамшада Абдуллаева, который фиксировал медлительность, даже неподвижность центральноазиатского пейзажа (описанного в подробностях, напоминающих о скрупулёзном французском «новом романе») и отмечал его родство с техникой и поэтикой модернистского кино. Грань между азиатским и европейским сознательно стирается – и пейзаж оказывается универсальным:

В довершение ко всему, летнее пламя. Ни дерева, ни дощатого навеса:

только белая стена, залитая огнём, – под нею дуреет

жёлтый, худосочный кот (он казался бы мёртвым,

если б не пугающая обдуманность его позы). Какая

пустынная округа, пронизанная солнцем! Возможно,

опасная пустынность? На пыльной,

неверной поверхности земли, на глянцевитых камешках,

на известковых приступках стены

солнце расплавило насекомых – везде по-разному.

Трое юнцов, словно фигуры из другой картины,

появляются справа. Не их ли мы ждали? Несмотря

на жёсткость их поступи, они вряд ли оставят

царапины на трогательной хрупкости

захватанной плёнки. Несчастная плёнка. Однако

ничто не лопнет, не разорвётся: мир существует,

пока что-то движет юнцами, и они движут нами,

когда мы следим, как они бредут, пересекая

пейзаж и озираясь изредка. Они безразличны

к ландшафту, к следам запустения – словно

лишь безразличие может

сохранить им достоинство. Хотел бы я иметь

их спокойную пристальность и серые

францисканские сандалии. Так ли существенно,

что это – «Местность близ реки Арно», как гласит

надпись над верхней тесёмкой немого кадра?

Куда важнее, что теперь

мы учимся видеть вне нас, где необретённое уже утрачено.

В новейшей русской поэзии эта линия – подчёркнуто интеллектуалистская и отказывающаяся от традиционного лирического субъекта – оказалась, как ни