Читать книгу - "Свечи - Иеромонах Тихон (Невидимов)"

Они называли себя “обновленцами”, но в их реформе не было ни духа обновления, ни дыхания Духа. Только человеческая дерзость.

Я не предал.

Я молчал.

Я подписывал указы, отстранял, извергал, благословлял погребения без пения. Я хоронил Единое Тело – каждодневно, по кусочку.

Однажды я видел сон.

Стою я на распутье, в ризе архиерейской, и иду в никуда. Слева – огонь. Справа – лёд. А впереди – крест, тёмный, как молчание Божие. И голос внутри:

“Твой жребий – быть отцом сыновей, которые распинают”.

Проснулся я – и понял: наша боль не в том, что нас предают, а в том, что мы должны продолжать любить.

О Павле узнал от местных.

– Вернулся. Служит с Илией. Кающийся.

Я долго не ездил. Не по немощи. По стыду.

Не мог смотреть в глаза тем, кого не спас, кого не защитил. Кто пал на моих глазах.

Но Господь судит иначе. Прислал мне письмо от самого Павла:

“Владыко, простите. Я жил, как слепой. Я думал, что строю Церковь, а ломал алтарь. Если сможете – благословите”.

Я сложил письмо на груди – и молился.

Не о Павле. О себе. Чтобы не возгордиться, не стать судьёй вместо Отца.

Я приехал на престольный праздник.

Храм был старый, как сама скорбь. Крыша латанная, пол скрипит. Людей – немного. Но глаза их – как светильники.

И он вышел – Павел. В старой рясе, с лицом – как икона после пожара.

Он не заметил меня сразу.

Служил – как монах на Афоне. Без показности, без торопливости. Словно каждое слово было – кирпич в разрушенной стене храма Божия.

Потом подошёл ко мне. Не упал в ноги, не заплакал. Только сказал:

– Я теперь знаю, что такое Церковь. Это – когда тебя предают, а ты всё равно молишься за них.

– Откуда ты это знаешь? – спросил я.

– От отца Илии. Он не говорил мне ничего. Только жил рядом.

Когда я уходил, одна бабка сказала:

– Наш Павел – как земля. Её вспашут, сожгут, а потом на ней всё равно рожь встаёт.

Я вздрогнул.

Не от того, что его спасли.

А оттого, что Господь – милостивей, чем мы.

*

Теперь я пишу в дневнике:

Церковь стоит. Не на законах. Не на уставах. Не на крепости клира.

Она стоит на тех, кто кается, и на тех, кто прощает.

И ещё:

Даже если пастырь ушёл в тьму – не предавай его в сердце. Молись.

Может, он вернётся.

А если не вернётся – ты всё равно будешь подобен Христу.

+

Свеча восемнадцатая

Потери

Она приходила в церковь каждое воскресенье, как ходят в аптеку за ядом, чтобы понемногу прививать себе смерть – но не телесную, а ту, что скапливается в сердце, пока оно всё ещё бьётся. Звали её просто – Мария Ивановна. Жила на окраине села, в старом доме, где ещё пахло табаком её мужа, умершего лет десять назад, и детским мылом – запах этот остался с тех пор, как её сын Ваня был ребёнком.

А теперь его не было.

Погиб на фронте, быстро и, как сказали в военкомате, “героически”. Пуля, грудь, мгновение. И вот уже матери вручают грамоту и медаль, тяжёлую, как проклятие. Снаружи – всё как у всех: чёрный платок, свеча на панихиде, поклон. А внутри... Внутри её стояла мёртвая тишина, как в пустом доме, где все забыли выключить свет, а ушли навсегда.

Я впервые заметил её перемену весной. Был Великий пост, когда даже небо, кажется, держит дыхание. Она молилась – без слёз, без слов, как будто вела спор с Богом мысленно, но с такой силой, будто могла перетянуть канат в Свою сторону. И я понял: ей уже не нужен ответ. Она ждала, чтобы Господь Сам признал свою вину.

Пастырь не судит. Пастырь – свидетель боли.

Я приходил к ней иногда после службы, без рясы, без слов. Просто сидел на её крыльце, пил чай, говорил про погоду, про грядки, про кота, что мяукал под ногами. В такие вечера я знал, что главное – не вторгаться в её безмолвие. Внутри неё была целая Библия страдания, а я не имел права перелистывать страницы без её разрешения.

Иногда она говорила.

– Батюшка, – начинала вдруг, будто срывалась с края, – я знаю, что должна простить. Но я не могу. Я не могу простить Бога, что отнял у меня сына. Это страшно, да? Сказать такое. Я всё жду, что Он накажет меня молнией. А Он молчит. А молчание страшнее кары…

Я не спешил с ответом. Ибо самое опасное – начать утешать слишком рано. В утешении, которое не выстрадано, – ложь. А ей нельзя было лгать. Ни словом, ни даже взглядом.

Я однажды сказал ей тихо:

– Господь тоже потерял Сына.

Она кивнула, но в глазах была пустота. Тогда я понял: ей пока не нужен Бог, Который всё знает. Ей нужен Бог, Который плачет.

*

Прошло много месяцев. Она стала реже ходить в храм, но когда приходила – вставала у самой стены, как будто пряталась. Не причащалась. Но однажды я увидел: она вновь зажгла свечу. За упокой – это было всегда. Но в тот раз – и за здравие. “За всех воинов”, сказала. Не поимённо. Без своего сына. Но с надеждой, что чей-то сын вернётся.

Иногда путь к доверию Богу – это не прямой луч вверх, а долгий спуск в глубину. Сквозь обиду, отчаяние, молчание. Через то место, где уже нет молитвы, – только вздох. И если Бог и слышит нас, то не по словам, а по этой безмолвной боли.

Я не знаю, простила ли она. Но однажды она осталась после службы и сказала мне:

– Я вчера снова молилась. Только не просила ничего. Просто стояла. Смотрела на иконы, на свечи... И вдруг поняла, что Он был со мной всё это время. Молчал, как и я.

Я кивнул. Мы оба знали: именно это и есть начало воскресения. Не утешение. Не понимание. А тишина, в которой остаётся только одно: верить.

Пастырь не лечит. Он идёт рядом. Пока человек сам не расплачет свою боль перед Богом. И если удастся – тогда внутри загорается маленький огонёк. Не пламя. Не свет. Просто слабая искра – как свеча у стены храма. Но этой искры уже достаточно, чтобы начать жить.

+

Свеча девятнадцатая