Читать книгу - "Полка: История русской поэзии - Лев Владимирович Оборин"

«Когда чужой мужчина / разденет / и раздвинет // Когда чужие руки / сомкнутся на спине / Не спит ещё ребенок / бинокль / и Добрый вечер / Бумажных окончаний / воздушная броня // Тошнит / от ожиданья / Лицо проходит мимо / чужими волосами / касается ключиц». Среди её текстов можно встретить стремительную фиксацию новой реальности в форме потока сознания: «Очаровательная лимитчица смущённо оглядела / свой импровизированный салон / ‹…› В соседней квартире забили стенные часы / и поэт с тоской вспомнил о своих лифтах / а живописец отчётливо представил себе унылые / зеленоватые светотени на лице начальника / подписывающего отгул за работу на базе». А можно – тексты, прямо на глазах читателя преображающие «реализм» в сюрреалистический материал для письма. В том числе когда это касается определения поэтического метода:

Полистилистика

это когда принимаешь высшую меру

радости и сопутствующей морали

за кроличью шапку с похмелья

а милая гуляет напропалую

и полет и пашет с раннего водолея

до позднего козерога

и любо-дорого

даже то что бездарно и дёшево

вроде какого-нибудь бесхозного щенка

или пропавшего ластика

Смерть Нины Искренко обозначила и закат клуба «Поэзия». Но её поэзия предвосхитила независимое письмо 1990-х и 2000-х, в которых языковая игра оказывается чем-то большим – осознанной погоней за несколькими смысловыми возможностями сразу:

У меня есть бутылка вина

А у тебя дармоед ведь нет ни хрена

У тебя dear friend только надпись РОТ ФРОНТ

на штанах Только понт Да в квартире ремонт

На черта мне такой

хеппи-энд

‹…›

У меня У меня-то вся жизнь впереди

А у тебя трупака только финка в груди

Только дырка в груди чуть повыше соска

Можно в небо глядеть Заместо глазка

Облака там плывут облака

Облака всё

Гляди не гляди

Искренко не случайно стала одной из самых значимых фигур для поэтов уже следующего поколения – первого постсоветского. В 1989 году появилось товарищество молодых литераторов «Вавилон», основателем которого стал Дмитрий Кузьмин – важнейший культуртрегер в постсоветской русской поэзии; вскоре возникли новые журналы и альманахи, площадки и издательские проекты, премии и конкуренции. При том, что перестроечный всплеск интереса широкой публики к поэзии остался позади, у самих поэтов впереди было освоение огромного, взрывного множества возможностей. Им нужно было понять, как и о чём писать в новое время, как быть поэтом в новой-старой стране и её достаточно катастрофической реальности, как перейти от классических форм поэтического общения к новым, в том числе в интернете. 1990-е станут временем большой децентрализации русской поэзии: едва ли не впервые и столицы, и другие города России, и русское зарубежье будут участвовать в общем хоре совершенно на равных. Этот процесс захватит и неподцензурных авторов советской эпохи, не получивших даже при возможностях андеграундной литературной системы достойного и внимательного прочтения (от Вениамина Блаженного до Евгения Хорвата). Значительной частью культурных усилий поэтов 1990-х будет выстраивание родословной, назначение «старших». Результаты этого осмысления пусть и не стали общепринятыми, но изменили картину русской поэзии, невероятно её обогатили – результат этого осмысления, мы надеемся, виден в наших последних лекциях.

IX

Свободное время: 1990-е и 2000-е. В поисках субъекта

В лекции о 1990–2000-х, времени настоящего поэтического расцвета, пойдёт речь о радикальных изменениях культурной ситуации, благодаря которым поэзия на русском языке громко зазвучала в разных городах и странах; о постконцептуалистских поисках языка и лирического субъекта, стихах Станислава Львовского и Марии Степановой, Михаила Гронаса и Николая Звягинцева, Полины Барсковой и Александра Скидана, Елены Фанайловой, Шиша Брянского, Андрея Родионова – и многих других.

ТЕКСТ: ЛЕВ ОБОРИН

1990-е годы, перевернувшие историю России, стали поворотными и для русской поэзии. Ещё в перестройку начала стремительно разрушаться ситуация трёх ветвей поэзии – официальной, неподцензурной и эмигрантской. Официозная советская поэзия попросту перестала существовать, хотя её рудименты сохранились вплоть до нашего времени (как правило, авторы таких текстов заявляют о служении патриотизму и традиционным ценностям). Лучшие из официально печатавшихся в Советском Союзе поэтов существовали в новых условиях наравне с теми, кого ещё недавно можно было прочесть только в самиздате; стихи поэтов зарубежья, в первую очередь Иосифа Бродского, получившего в 1987 году Нобелевскую премию, появлялись в журналах, газетах, на телевидении; книги того же Бродского выходили в России и прекрасно расходились, а его моментально узнаваемая интонация породила множество полупрофессиональных эпигонов.

С другой стороны, была очевидна необходимость обновления поэтического языка – хотя бы потому, что концептуалистский проект, в основе которого лежала критика практически всех устоявшихся литературных стилей, с крахом советской системы казался исчерпанным. Отсюда возникла тенденция называть новых авторов, дебютировавших как бы на выжженном поле, постконцептуалистами. Со временем выяснится, что хоронить концептуалистский метод было рано: он прекрасно подходил и для эклектичного языка коммерции, ориентированной на Запад поп-культуры и жёлтой прессы, и для новых идеологических заморозков, которыми повеяло в 2000-е. В целом ситуация, перед которой оказалась новая поэзия, прекрасно описывается самым известным стихотворением Михаила Гронаса, чей сборник «Дорогие сироты» (2002) стал своего рода перезагрузкой классической поэтической традиции:

что нажито – сгорело: угли

пойду разгребу золу может найду железный рублик (давно не в ходу) или юлу

в бывшем детском углу

а на бывшую кухню не сунешься – рухнет: перекрытия слабые, основания, стояки

мы мои дети мои старики оказались на улице не зная куда и сунуться

впрочем господь не жалеет ни тёплой зимы ни бесплатной еды

оказалось, что дом был не нужен снаружи не хуже

и всё потихоньку устраивается

наши соседи – тоже погорельцы

они

отстраивают домишко

не слишком верится в успех этой новой возни: они ж не строители а как и мы погорельцы но дело даже не в том а просто непонятно зачем им дом – будет напоминать о доме

дома о домах люди о людях рука о руке между тем на нашем языке

забыть значит начать быть забыть значит начать

быть нет ничего светлее и мне надо итти но я несколько раз

на прощание повторю чтобы вы хорошенько забыли:

забыть значит начать быть

забыть значит начать быть

забыть значит начать быть