Читать книгу - "Крушение России. 1917 - Вячеслав Алексеевич Никонов"

медсестры работали, а не отбывали номер. Правда, это мало кто оценил. Даже в народе. Свидетельство Спиридовича: «Царица, начав ухаживать за больными и ранеными, утратила в их глазах царственность, снизошла до степени простой «сестрицы», а то и просто госпитальной прислужницы. Все опростилось, снизилось, а при клевете и опошлилось. Это было большой ошибкой… Императрице больше шла горностаевая мантия, чем платье сестры милосердия, о чем не раз высказывала царице умная госпожа Лохтина. Но Их Величества, забывая жестокую реальность, желали жить по-евангельски»[1294]. В военной России медицинская сестра часто олицетворялась с развратом, с «тыловым свинством», и соответствующие слухи об императрице и ее дочерях («для разврата настроили лазареты и их объезжают») не заставили себя ждать[1295].

О сильно преувеличенном представлении о «пораженчестве» императрицы говорит ее реакция на русские победы, которая была неизменно восторженной. Например, вот что она писала Николаю в первые дни Брусиловского прорыва: «Это такое счастье и такая награда за весь твой тяжкий труд и терпение! Мне кажется, что как будто мы снова начинаем войну, — да ниспошлет Господь свое благословение, и — только бы все оказались на высоте настойчивости и предусмотрительности. В лазарете… радостно прокричали ура, — они стремятся поскорее вернуться на фронт, чтобы присоединиться к своим товарищам… Я рада, что Бэби переживает эти дни вместе с тобой — такие великие моменты остаются в душе на всю жизнь! Я бесконечно счастлива за тебя, мой ангел»[1296].

Императрица Александра Федоровна не была предательницей.

Но, может, ветры измены врывались через Распутина и его прямое воздействие на правительство, через Штюрмера, Протопопова? Эта линия разоблачения немецкого заговора исходила из двух презумпций. Все правые изначально были германофилами и противниками Англии и Франции и активно возражали против начала войны. А вокруг Распутина вражеская разведка просто не могла не раскинуть свои сети. Презумпции были ложными.

Правые, черносотенные группировки действительно недолюбливали западные демократии, предпочитая им Германию. И они действительно, как и Распутин, были против начала военных действий. Но опасения по поводу грядущей войны высказывали представители всех без исключения политических сил. С таким же успехом в изменники можно зачислить Витте, Коковцова, Кривошеина, которые убеждали Николая, что большая война может закончиться гибелью трех великих европейских династий — германской, австрийской и российской. Когда же война началась, правые, как и подавляющее большинство населения, превратились в ультрапатриотов, и от их германофильства не осталось и следа. Тем не менее, скажем, в Думе Маркову 2-му не раз припоминали ранее сказанные слова: «Маленький союз с Германией лучше, чем дружба с Англией и Францией». На это он неизменно отвечал, что «не воюйте» означало «совсем не то, что говорят во время войны большевики». Сам Марков в своих речах с присущим ему пафосом призывал с думской трибуны вести войну «до победы ненавистного тевтона»[1297]. Обвинения Штюрмера в измене (помимо фамилии) основывались на том, что для либералов, в частности, для Милюкова слова правый и германофил были синонимами.

Не был германофилом и Распутин. Михаил Покровский в предисловии к четвертому тому советского издания переписки Николая и Александры Романовых приходил к заключению: «Безграмотный «старец» был таким же представителем русского империализма, как профессор Милюков, только империализма более грубой формы, империализма первичной стадии, стадии «первоначального накопления», которому служила и сама царская власть, ради которого она и была создана три века назад»[1298]. В принципе, Распутин мог быть источником секретной информации, поскольку был в курсе деталей жизни наиболее охраняемых людей страны и мог знать от них подробности каких-то военных операций. Но не следует забывать, что Друг тоже входил в круг самых охраняемых лиц и постоянно находился под колпаком спецслужб (из которого, правда, постоянно стремился вырваться). Из всех людей, которые когда-либо с ним контактировали, обвинение в шпионаже было предъявлено одному — банкиру Рубинштейну, да и оно доказано не было. Кстати, следует заметить, что Распутин активно помогал фрейлине Вырубовой в сборе средств на Серафимовский лазарет, который она содержала.

Обвинения в адрес Протопопова основывались на его известной встрече с Варбургом, которая состоялась за пару часов до отъезда думской делегации из Стокгольма. История активно обсуждалась в прессе. Сам глава МВД сообщал газетам: «Беседа тогда же, т. е. в Швеции, мною была записана, и запись эта известна многим. Своевременно я текстуально изложил эту беседу как б. министру иностранных дел С. Д. Сазонову, вполне ее одобрившему, так и многолюдному частному собранию членов Гос. Думы, после которой М. В. Родзянко письмом в газетах подтвердил всю лояльность стокгольмской беседы». Под сомнение брался другой пассаж из объяснений Протопопова, который уверял, что беседа происходила «с ведома и по просьбе российского посланника при шведском Дворе в присутствии одного из спутников моих в этом путешествии и других лиц. При этом, конечно, мною не было сказано ни одного слова, которое свидетельствовало бы, хотя бы в отдаленнейшей мере, о моем «германофильстве»[1299]. Посланник в Стокгольме Неклюдов о встрече знал, но категорически отрицал, что она состоялась по его просьбе. Дело темное. Но, в любом случае, на измену и шпионаж похоже мало. Протопопову также инкриминировали выход на свободу обвиненного в шпионаже Сухомлинова. Глава МВД действительно приложил к этому руку, однако инициатива в этом деле принадлежала Александре Федоровне, которая (как и ее муж) не без оснований была убеждена в невиновности военного министра, арестованного в результате интриг Гучкова. Кстати, императрица и Протопопов были уверены, что именно Гучков «подстрекнул военные власти» посадить в тюрьму Рубинштейна «в надежде найти улики против нашего Друга»[1300].

Чрезвычайная следственная комиссия, созданная Временным правительством специально для расследования преступной деятельности царского режима и его представителей, много месяцев искала следы измены. Нашла все следы «дряхлости власти», но ни малейшего намека на такие явления, как прогерманская партия или пораженческие настроения в правительстве или бюрократическом аппарате. «По отношению к царю и царице дореволюционная легенда должна быть отнесена к числу грубых и сугубо несправедливых клевет, демагогически использованных в свое время в политической борьбе с режимом; никаких шагов к заключению сепаратного мира царское правительство не делало; никаких центров или организованных общественных групп, осуществлявших заранее установленный план заключения мира с Германией, в дореволюционное время не существовало, и никаких ответственных переговоров за кулисами по этому поводу не велось»[1301], — приходил к выводу в 600-страничной (убористым шрифтом) книге под красноречивым названием «Легенда о сепаратном мире» Сергей Мельгунов. Он не был монархистом, он был народным социалистом — энесом.

В серьезной российской историографии, обремененной знаниями уже и всех известных архивных