Читать книгу - "Станислав Лем – свидетель катастрофы - Вадим Вадимович Волобуев"

и сто других грехов, но одного простить не могут – успеха. Уже Жеромский в „Снобизме и прогрессе“ обращал внимание на то, что портного донимает зависть, когда ксёндз становится епископом. Это явление усилилось в Третьей республике. „Колумбы“ девяностых годов, безупречные молодые волки и волки полинялые, которым не повезло, не спустят никому. Один такой в раздутом томе об улыбке Сталина или чем-то подобном, в разделе „Как в Министерстве общественной безопасности создавали Запад“ внушает, будто „Астронавты“ Лема являлись художественной имитацией, созданной по заказу гэбистов. Газета, имеющая в названии слово „польская“, называет Лема певцом коммунизма и безбожником <…> Министр внутренних дел Франтишек Шляхциц нанес Лему визит, увидел полки, заставленные переводами его книг, и прокудахтал: „Далеко вы зашли“. Завзятые инквизиторы размышляют, можно ли было в ПНР зайти так далеко без помощи Службы безопасности <…> Лем объявил, что „вышел из трамвая научной фантастики на остановке эссеистики“, поскольку „маскировка уже не нужна, можно писать напрямую“. И пишет напрямую горькие слова о мире и характере поляков, а истинные поляки очень этого не любят и утверждают, будто устами Лема говорит желчь, вызванная гордыней и недооценкой его творчества»[1316].

Между тем некоторых рецензентов книга интервью внезапно заставила искать схожие ноты в польской поэзии. Причем удивительным образом это оказывались поэты, чье творчество было близко Лему. «Читая Станислава Лема, Ричарда Докинза и Игоря Новикова, я по-прежнему думал о метафизическом воображении Болеслава Лесьмяна. И мне мерещилось, что я просто разглядываю разные стороны одного мира», – написал в «Тыгоднике повшехном» 49-летний критик Мариан Сталя[1317]. А 52-летний директор издательства «Знак» Генрик Возьняковский усмотрел параллели с Милошем: «Лем – настоящий потомок пессимистического Просвещения в лице его лучшего представителя Джонатана Свифта, и, как этот декан собора Святого Патрика, он тоже мастер иронии, злорадства и мизантропии – и одновременно великий филантроп, быть может мечтающий о том, чтобы „двуногие объекты его наблюдений оказались лучше, чем в сатире“ <…> Поэтому Лему тоже смело можно посвятить последние строки стихотворения Чеслава Милоша „К Джонатану Свифту“»:

Покуда есть земля под небом,

Ищи причалы новых странствий,

Вне этого прощенья нет нам.

Декан, я берегу наказ твой[1318].

Российскому читателю «Мир на краю», возможно, покажется русофобским, однако это не так. Лем держался взгляда Гедройца, что все народы ужасны, и не видел разницы между русскими и поляками: «В аду есть котел специально для поляков, – сказал он в январе 2001 года. – И никто его не сторожит. Потому что, если кто-то попробует вылезти, остальные тут же втащат его обратно <…> Господа Бога спросили однажды: „Когда поляк снова станет папой римским?“ И Он ответил: „Пока я здесь – никогда!“»[1319] Или вот для сравнения: «Если бы у России не было атомного оружия, она бы уже считалась страной третьего мира. Факты говорят сами за себя – уровень жизни, декапитализация, ужасная история с „Курском“ <…> когда Ал Гор хотел исправить свое положение, то взял еврея на пост вице-президента, и это ему помогло. А если бы в Польше кто-то сделал нечто подобное, то оказался бы в позиции проигравшего. <…> Несколько лет назад ко мне приехала группа немецких философов и спрашивала о будущем. Я сказал, что Германию будут осаждать бедняки со всего мира, которые всеми силами постараются в нее проникнуть, а Польша станет протекторатом Ватикана. Ну и пожалуйста: мои прогнозы сбылись»[1320]. При этом Лем по-прежнему очень высоко ставил русскую литературу: «У русских были Толстой и Достоевский, а у нас в лучшем случае Прус, которого я очень ценю и люблю – но куда ему до класса Толстого! А история у них тоже была страшная»[1321]. Он даже находил психологические оправдания для Чеченской войны, которая считалась в Польше концентрированным злом, а исламские боевики изображались в прессе борцами за свободу сродни польским повстанцам XIX века и Армии Крайовой. По мнению Лема, человек вообще агрессивен, и если не может выплескивать свою агрессию на войне, то делает это на улице: «Русским сейчас приходится даже хуже, чем нам, отсюда у них такое удовлетворение, что под предводительством Путина они могут перебить множество чеченцев. Но это же иррационально! <…> Я всегда чувствовал стыд за то, что перед войной мы влезли в Тешинскую Силезию»[1322].

В январе 2002 года Лем получил возможность обратиться непосредственно к россиянам. В преддверии визита президента Путина в Польшу у писателя взяли интервью «Комсомольская правда» и журнал «Новая Польша». «В вашей стране пытались построить коммунизм, – сказал Лем российскому журналисту. – Это стоило 25–30 миллионов человеческих жизней. Если бы после падения царя Россия обошлась без внезапных перемен, то она по крайней мере была бы равной по силе и богатству Соединенным Штатам. После революции страна потеряла огромный интеллектуальный потенциал. К сожалению, люди не учатся на своих ошибках. В мире все равно есть коммунисты, которые говорят, что, начав сначала, они непременно добились бы успеха»[1323]. А в «Новой Польше» он печалился, что поляки утратили контакты с Россией и это очень грустно, поскольку у России богатая культура, например поэзия[1324]. И это не было просто жестом вежливости. «У меня тут были несколько дней назад две молодые россиянки, – рассказал Лем в 2004 году. – Мы разговаривали о переводах. Я процитировал Пушкина: „Я помню чудное мгновенье“ – а теперь переведем на английский: „Iremember wonderful moment“. Перевод дословный, но поэзия гибнет по дороге. А чтобы убедиться, что эти девочки меня понимают – одна из них совсем не помнит советских времен, – я спросил, откуда эти слова: „Люблю грозу в начале мая“, и они обрадовались: „Тютчев“. В самом деле Тютчев. Я очень хорошо знаю русскую поэзию»[1325].

О происходящем к востоку от Буга Лем узнавал не только из польской прессы, но и из российских газет и журналов, а еще старался следить за новинками литературы. Например, в ноябре 1998 года очень советовал Щепаньскому прочесть только что изданную книгу российского корреспондента парижской «Культуры» Мариуша Вилька «Волчий блокнот», где тот рассказывал о Соловецких островах[1326]. Из-за этой книги Лем в конце 1998 – начале 1999 года на страницах «Тыгодника повшехного» сошелся в яростной полемике с Пильхом, чью реакцию писатель назвал «пьяными нападками», и просил Щепаньского не отвечать ему, когда последнего попросил об этом «Тыгодник повшехный»[1327].

В ноябре 1998 года Лем дал интервью своей верной «Политике», в котором опять прошелся по