Читать книгу - "Станислав Лем – свидетель катастрофы - Вадим Вадимович Волобуев"

«Правда», «Ананке» и «137 секунд». В начале 1994 года в Варшаве издали даже «Человека с Марса». Ажиотажа повесть не вызвала. В «Жиче Варшавы» 32-летний писатель-фантаст Яцек Инглёт в краткой заметке указал, что ученическая повесть Лема содержит некоторые дежурные для него мотивы[1257], а Ян Гондович в «Новых ксёнжках» отметил, что фабула повести снабжена восточногалицийским подсознанием: получилось дитя «Венеры в мехах» Леопольда фон Захер-Мазоха и «Человека-невидимки» Уэллса. Кроме того, по мнению Гондовича, в повести видны предпосылки поворота Лема в сторону соцреализма – это дегуманизация пришельца и отношение к нему как к врагу, что характеризовало литературу тоталитаризма[1258]. В одной из провинциальных газет отметили, что повесть проигнорировали, потому что большинство считают Лема реликтом давней эпохи – он скорее был, чем есть[1259].

Может, и так. Но спросом он еще пользовался. 2 декабря 1993 года Лем прочел в Краковском политехническом институте лекцию о виртуальной реальности. В марте 1994 года принял участие в телепередаче, где обсуждал с Кунцевичем и Жукровским судьбы писателей в социалистической Польше, – причем высказался против коллективной ответственности за прошлое[1260]. В начале 1995 года по телевидению начали демонстрировать сериал Адама Устыновича «Станислав Лем» о предсказаниях, содержащихся в «Сумме технологии», и о современном состоянии мира. Тем временем сам Лем написал по заказу одного французского журнала «Питаваль в 2051 году» фельетон о преступлениях будущего, ставший началом цикла. Он также вел регулярную рубрику в «Одре» и печатался в «Плейбое», причем ради немецкой его версии написал рассказ «Последнее путешествие Ийона Тихого». В 1995 году по приглашению одного немецкого издательства Лем участвовал в сборнике рассказов о матрасах (его рассказ так и назывался – «Матрас»). В сентябре 1995 года в Варшаве проходил XI конгресс участников космических полетов. Специально ради Лема участники конгресса посетили Краков, и Алексей Леонов вручил писателю награду за вклад в изучение космического пространства. «Вы всегда были с нами! – воскликнул Леонов. – Прежде чем мы полетели в космос, вы писали книги. А потом оказалось, что написанное вами – правда». Однако Лем заявил, что глух как пень и не слышал ничего из того, что говорилось в зале по-русски и по-английски[1261]. В марте 1995 года Лем по приглашению «Знака» заполнил анкету с вопросами о том, заменят ли машины людей[1262]. В феврале 1996 года он получил Большую награду Фонда культуры – самую престижную польскую премию в области искусства. Но прибыть в Варшаву из-за болезни не смог: лежал в больнице. В ноябре 1997 года Лем отправил во Вроцлав текст речи, открывающей очередные Дни польской и немецкой литературы (сам не поехал опять же из-за болезни). В марте 1998 года Лем получил награду им. Кшиштофа Кесьлёвского за пропаганду польской культуры за рубежом. В ноябре 1998 года с помощью телемоста Лем принял участие в дискуссии о польской литературе нового тысячелетия, организованной «Выдавництвом литерацким»: вместе с ним там участвовали Милош, Мрожек, Стефан Хвин, а также Эва Липская. В том же 1998 году Лем стал почетным доктором наук Ягеллонского университета и Львовского государственного медицинского института. В ноябре 2001 года Лем получил серебряную Нике – награду Фонда культуры Allianz, а в декабре – Компас, ежегодную награду журнала Przegląd («Пшеглёнд»/«Обозрение»). «Выдавництво литерацке» начало издание полного собрания его сочинений. В феврале 1999 года хорошо знакомый Лему рецензент Тадеуш Нычек отметил выход первого тома заметкой, в которой коротко и точно объяснил, почему Лем никогда не получит Нобелевской премии по литературе: «<…> Нет такой группы, которая оценила бы его целиком, а Лем частичный – здесь литература, там наука, где-то еще журналистика – это лишь фрагменты слишком проблемного и гигантского целого»[1263]. Ему вторил Орлиньский: «Только Лем достаточно компетентен, чтобы писать о творчестве Станислава Лема»[1264]. Тем не менее в 2001 году вице-спикер Сейма предложил создать комитет по выдвижению Лема на Нобелевскую премию, идею поддержали мэр Кракова и ректор Ягеллонского университета. Однако инициатива почему-то сошла на нет. Да Лем и сам уже к этому не стремился. Вообще шумиха его ужасно утомляла. Он предпочел бы вообще не покидать своего дома в Клинах и лишь изрекать оттуда оракулы, словно отшельник из пещеры. «Как человек тихий, я не люблю больших мероприятий и фестивалей, – признался он в 2000 году. – На встречу с американскими астронавтами меня везли в сопровождении полицейских машин с мигалками. Жена была в ужасе: ведь соседи могли подумать, будто нас арестовали. Ежедневно я получаю все более странные письма. Молодые люди присылают свою поэзию; кто-то „одолжил“ видеокассету с подписью „Вот как выглядит НЛО“; инженер из Катовиц пишет, что его соседей возмущает музыка в час ночи, а ему как раз это нравится, и просит меня, Лема, что-то поделать с ними»[1265].

В декабре 1993 года Щепаньский записал в дневнике: «Кругом нарастает апокалипсис. Необычайное наводнение в Германии, Босния, с которой ничего не получается сделать, и, наконец, опасный безумец Жириновский, который хочет сыграть в России роль Гитлера»[1266]. У Лема было похожее настроение, и немалую роль в этом играла Россия, на которую писатель взирал с огромной опаской. В начале марта 1994 года он опубликовал алармистский текст в связи с появлением в Боснии и Герцеговине российского миротворческого контингента. По Лему выходило, что это первый шаг к восстановлению империи, и радость Запада по поводу участия русских в установлении мира сродни радости Чемберлена от подписания Мюнхенского договора. «Русские куда больше заинтересованы в создании макета мощной ИМПЕРИИ, которая везде лезет и портит что может, невзирая на свой фактический потенциал, чем в поддержании экономики на каком-то человеческом уровне, хотя эта экономика находится в состоянии „свободного падения“, то есть летит ко всем чертям»[1267]. Когда в апреле 1996 года был подписан договор о союзном государстве России и Белоруссии (против чего в Минске протестовали до 30 000 человек), Лем воспринял это как еще один признак возрождения «империи» и тут же подписал обращение к президенту Лукашенко с призывом освободить оппозиционеров, объявивших голодовку[1268]. В декабре 1999 года Лем подписал воззвание к российскому правительству, мировому общественному мнению и российской интеллигенции против войны в Чечне[1269]. Правда, на этот раз он не хотел ничего подписывать, полагая, что время таких петиций прошло, однако поддался уговорам Милоша[1270].

1995 год наполнил Лема мрачными предчувствиями. Мало того что правительство теперь с одобрения Валенсы, уставшего от грызни с бывшими соратниками, формировала партия Квасьневского, так еще и сам Квасьневский выиграл