Читать книгу - "Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева"

все подчиняются: столы отодвинуты, вдруг кроткий Матвей и она черпают и выносят воду из-под поднятых половиц. Дверь в жилую комнату закрыта. Мориц, с утра температуривший, лёг, спит. Час перерыва. Все разбрелись, не мешают. Вода уменьшается. Ника чувствует: она не отдаст Морицу написанного ему письма – всё меж них тоньше и убедительней – взятого ею тона. Их дружба иррациональна – и что в ней поделает трезвый тон?! Дверь распахивается – входит Виктор. Он бросается помогать – но с водой уже кончено.

– Мне надо с вами поговорить… Вот только кончим с Матвеем уборку! Идите к Морицу, он уже проснулся… – И тут же, с размаху – Жоржу, который стал на дороге: – Проходите, товарищ, вы же мешаете – разве не видите, убираем…

Тон её обращения, «товарищ», краткое и повелительное, он не простит. Но Нике сейчас море по колено! В душе Мориц, Серёжа – оба её сына с нею (сейчас Виктор во взлёте её благожелательности – тоже почти сын…)

Тряпки выжаты, руки вымыты.

Блаженный мир одиночества (сейчас придут все!). Сжав ладонями виски, Ника стоит, улыбаясь. Точно солнце ворвалось в день…

«Понимает ли он, что со мной делается?» – спрашивала женская душа Ники про мужскую Морицеву душу! Неужели не понимает? Какой ответ получить было хуже – она не знала. Как в глубокой простуде человек избегает кашлянуть, чтоб не изранить острым стеклом в груди, – она не додумывала, старалась не кашлянуть. Это Мориц называл «из всего делать драму». Но то редкое сито, через которое ему было желательно вольно пропускать события дня, было для Ники – собственно, отсутствием сита – всё можно было объяснить, оправдать при наличии права на душевную беззаконность. Тут Никино дыхание останавливалось и прекращалась жизнь… Его письмо жгло ей бок: после строки: «Буду стараться, чтобы исключения были редки, буду выполнять „режим“» – он, вместо того чтобы после срочной ночной работы лечь, по её окончании, рано, просидел в накуренной комнате до часу за домино. Как всегда в горе, она была на высоте внешнего поведения, но головная боль обручем сжала лоб. Опять потухло электричество. Достали лампу. Накануне свеча прочадила всю комнату.

– А вы думаете, лампа меньше начадит? – спросил кто-то.

– Ну конечно. И потом, светлей же… – отвечала она, и в тамбур Матвею: – Иди, Матвеюшка, лучше за молоком, чем за керосином. Я сварю ему кашу!

Но молока Матвей не достал. С воли никто не принёс. Все курили. Услышала: Мориц кашлял. Ника вошла в тамбур и тихонько открыла дверь. В густом табачном дыму, в вонючем нагаре свечей шла игра в домино. Голоса были приглушены. Мориц сидел спиной. На часах был час ночи – сердце её стучало точно сразу во всём теле. Голова отказывалась понять – она обошла ещё и ещё вокруг дома. Игра продолжалась.

– Уже второй час! – сказала она, став на пороге.

– Мы сейчас кончаем, – ответил Мориц, не обернувшись.

– Здесь ужасный воздух, – сказала она вдруг прервавшимся голосом.

– Мы проветрим…

В голосе Морица вспыхнуло какое-то тепло. Это ударом прошло по Нике: сознаётся в слабости, не спорит, не фанфаронит, попросту просит простить… Она молча вышла, шла по мосткам. Она вспомнила отца Морица, игрока… Тоска прибывала, как вода под таявшим снегом. Она ушла к себе, вяло, горько перечла письмо. Она сидела и глядела на часы. Через сорок пять минут послышался шум отодвигаемых стульев. То время, что он играл после слов ей, – это было уже сознательно, через азарт. Какая же фальшь было его уверенье, что его заботит её здоровье! Если человек мог так поступить, дав обещание, – все объяснения бесплодны. Не подымались веки взглянуть на него, не размыкался рот.

Наутро, опасаясь, что вечером опять погаснет свет, слали Матвея во все концы зоны за керосином для лампы. Чтоб не пропали часы игры?

– А не войдёт вода в тамбур? – спросила Ника Матвея.

– Не, не войдёт! – уверенно отвечал он. (Чистил лампу, дышал на стекло.) Жорж ехидствовал, предвкушая игру и победу над Никой. Ника молила судьбу не дать керосину (свечи кончились).

В перерыв она ушла, без сил, прилечь. Когда вернулась – доски тамбура хлюпали по воде. Никто ничего не делал. Морица не было.

Вечер агитбригады. На этих вечерах присутствуют вольнонаёмные. Слух до женщин, живущих в бараке, дошёл, что сегодня будет петь солист Большого театра Сладковский. Нике и раньше его показывали – старика в лагерном облачении.

Барак. Вместо нар и «вагонок» – то есть второго этажа нар – пустота, воздух, и ряды скамеек, на которых заключённые готовятся отдохнуть, вспомнить прошлое. На первой скамье – начальство.

Сначала обычное женское пение лагерниц из уголовного мира с душещипательным воспоминанием о невинных годах детства, с рефреном «ма-ма», а на смену – что-то из «Чтеца-декламатора», вроде (мужской голос):

Зачем же в белом мать была?

О ложь святая! Так могла

Солгать лишь мать, полна боязни,

Чтоб сын не дрогнул перед казнью…

Жидкие аплодисменты, шёпоты, призыв к тишине. На сцене – невысоком помосте – невысокий старик в чёрной рубахе навыпуск и в чёрных штанах. Он, некогда во фраке с белой манишкой (как попавший сюда, за что? Этого в те годы не спрашивали, ибо, кроме воров, убийц, попавших за дело, – все остальные – под именем «каэровцев» – все ни за что, по доносу или за неосторожное слово).

Что он поёт сегодня, Сладковский? Он поёт свою – и на воле коронную вещь, знаменитую «Клевету» Россини!

Гром негодования – невинной осуждённости, составляющей силу этих известных строк, потряс стены барака:

…Клевета всё потрясает

И колеблет мир земной…

Некрасивое, старческое, безбородое, истощённое лицо – вдохновенно. Он – да, в честь Россини, в честь своего учителя пения там, на заре забытой, – Мастер, солист Большого театра, поёт себя, своё горе, свою невозможность быть понятым, свою погибшую жизнь.

Тот же, кто был цель гоненья,

Претерпев все униженья,

Погибает в общем мненье,

Поражённый клеветой…

И начальство как один человек перед ним встало, аплодируя изо всех сил – чтобы он не тянул так последнюю, прославленную ноту, за которую вот сейчас лопнет эта старческая жизнь – эти напряжённые мышцы шеи, это багровое, задохнувшееся лицо, – но он тянет её, пьянея от своего мастерства, служа ему так же, как своему горю и сознанию победности над этими людьми первого ряда, в военных мундирах. Апофеоз певца, не слушающего аплодисментов, умоляющих его –