Читать книгу - "Воспоминания. Книга вторая - Надежда Яковлевна Мандельштам"

считать двойниками, не своими, конечно, а друг друга. Все, живые и мертвые, объединялись тем, что влюблены в нее, Ахматову, и пишут ей стихи. В зрелые годы Ахматова была другая, и подобное отношение к людям характеризует ее старость и, пожалуй, как я подозреваю со слов Мандельштама, раннюю, еще ничем не омраченную молодость. В старости и в юности мы все эгоцентрики, а в игре в двойничество действовал механизм эгоцентризма. Правда, в оправдание Ахматовой я могу сказать, что кроме эгоцентризма в этом проявлялось еще свойство, присущее ей в самой высокой степени: она увлекалась каждым человеком, и от этого у нее возникала потребность покрепче его связать с собой, слиться с ним. Особенно остро это свойство проявлялось по отношению к женщинам, которых Ахматова производила в «красавицы», а их было бесконечно много.

Культ красавиц — специфика десятых годов, скорее петербургского, чем московского происхождения. К годам моей молодости «красавицам» было за сорок. Они перенесли голод и сильно полиняли. Мандельштам показывал мне одну за другой, и я только ахала, откуда взялись такие претензии! Мое поколение дало «подружек», и самые красивые из них — Люба Эренбург, Сусанна Мар — красавиц не разыгрывали. В «Египетской марке» Мандельштам взбунтовался против нелепого культа: «Тоже, проклятые, завели Трианон... Иная лахудра, бабища, облезлая кошка...» К чести «красавиц», они отлично мыли полы, стирали, стояли в очередях новой жизни... Ахматова осталась верна культу красавиц, с которыми дружила, — их она превозносила до небес, зато умела здорово разоблачить всех принадлежавших к чужим кланам. Я любила ругающуюся Ахматову и ее грозные разоблачения «прекрасных дам» символистов. Живописность ее словесных портретов была головокружительной. Эта сила речи прорвалась в стихах, но все же недостаточно.

К десятым годам у Ахматовой двойственное отношение. С одной стороны: «До неистового цветенья оставалось лишь раз вздохнуть», с другой карнавальное беснование, разгул масок и личин, упивающихся своей безответственностью: «И ни в чем не повинен: ни в этом, ни в другом и ни в третьем. Поэтам вообще не пристали грехи». В поэме Ахматова рассматривает десятые годы как порог, преддверье к будущему, где все понесут расплату. Многие из ее современников слышали в десятых годах гул будущего: «И всегда в духоте морозной, предвоенной, блудной и грозной, жил какой-то будущий гул». Ахматова отчетливо видит связь времен: «Как в прошедшем грядущее зреет, так в грядущем прошлое тлеет — страшный праздник мертвой листвы». Это ответ тем, кто по-прежнему считает десятые годы блаженным «серебряным веком», а все последующее — случайностью, неожиданным вывихом, потому что век оступился. Теория вывиха — the time is out of joint — самоутешение, потому что кости можно вправить. Эмиграция придерживалась теории вывиха и полвека прожила со сложенными чемоданами. Для Ахматовой вывод другой: колючая проволока лагерей и вторая мировая война (по мне — лишь бы не третья, но она в старческой самоуспокоенности об этом не думала). Карнавальное веселье, которое я видела в Киеве, — остаток десятых годов, как и некоторые явления двадцатых. Ими и сейчас козыряют легковесные старички, а они коренятся в десятых годах.

«Неистовое цветенье» и карнавал пустых масок, несущих смерть и разложение, может, не так противоречивы, как кажется на первый взгляд. Деревья не расцветают перед рубкой, а человеческое общество, наделенное мыслью и чувством, дает в истоме предчувствия пышное, хотя и ложное цветение. Все общество и каждый человек получили в дар от десятых годов крупицу своеволия, червоточину, которая взбаламутила его личную жизнь и определила общественную позицию. Я знаю эту крупицу в себе, в Ахматовой и даже в Мандельштаме. У него-то было противоядие, но он далеко не всегда умел вовремя его использовать. Дар десятых годов — снисходительность к себе, отсутствие критериев и не покидавшая никого жажда счастья. Мне кажется, ни одна эпоха не дала такого пафоса самоутверждения, как наша. Это болезнь времени, и она еще в полном разгаре.

Остается вопрос, права ли Ахматова, направляя удар на элиту. Каблучки козлоногой и гибель гусарского корнета, толпа лжеучителей, писавших законы, которым «Хаммураби, ликурги, солоны у тебя поучиться должны», — все это только тонкая пленка, верхний слой, в событиях как будто не принимавший никакого участия. Для меня главная беда в том, что этот слой осознал себя элитой. Таково было время, что элита создавалась повсюду, где собиралась кучка людей. Элита — властолюбивая верхушка любой группы, самозваный «избранный сосуд», возникающий путем самоутверждения. Элита на каждом шагу и в каждом углу присваивала себе авторитет, потому что подлинные авторитеты были попраны, разбиты и уничтожены. В искусстве, как и повсюду, шла шумиха и возникали авторитеты на один час, на полвека, на минуту, и от них оставалась одна пыль. В десятых годах появлялись и всходы здоровых семян, но они были почти незаметны в общей шумихе, в визге самоутверждения отдельных групп, школ, демагогов и обольстителей, увлекавших людей неведомо куда. Москва двадцатых годов — осколки интеллигентской элиты, рвущиеся на службу к победителям, и элита победителей, сводящая друг с другом счеты.

Когда совершились события, люди, поднявшиеся в десятые годы, задумались, как это могло случиться. Поэты, каждый по-своему, пытались осознать, какова роль поэзии и поэта. Они уже знали, что поэт не пророк, не теург и не носитель откровения. Марина Цветаева решила, что в «свете совести» поэт приносит людям меньше пользы, чем любой врач или работник практической профессии. Экономисты измеряют человека по количеству продукции, моралисты — по числу нарушенных запретов. Цветаева пошла тем же путем — исчислением количества пользы, а это в корне неверно. Мандельштам уже в 1922 году сказал, что с акмеизмом в поэзию пришло нравственное начало, и о том, что человек должен быть тверже всего. Свершилось это или нет, не мне судить, но так он понимал поэзию. В поздних записях есть об отношении к труду и к людям: «Внимание — доблесть лирического поэта. Растрепанность и рассеянность — увертки лирической лени». И, наконец, в беглой записи периода работы над «Путешествием в Армению» он выразил свои сомнения в действенности искусства: «Художник по своей природе — врач, целитель. Но если он никого не врачует, то кому и на что он нужен?»

Искусство немало морочило, гипнотизировало и путало людей, и не только в наши дни. Может, в том, насколько велика в нем настоящая целительная, а не гипнотизирующая сила, и есть одно из мерил искусства. Я убеждена, что у подлинной поэзии есть целебная сила, проистекающая от внутренней правоты и свободы художника. Такой поэт — художник, композитор, кто угодно —