Читать книгу - "Крушение России. 1917 - Вячеслав Алексеевич Никонов"

Он был не самым крупным политиком. Зинаида Гиппиус вспоминала, как он принимал ее с мужем — Мережковским — «по-европейски» в Ярославле: «Внутренне — охранитель не без жестокости, но без творчества и яркости; внешне — щеголяющий (или щеголявший) своей «культурностью» перед писателем церемониймейстер. Впрочем, выставлял свое «русофильство» (он из немцев) и церковную религиозность»[1192]. Штюрмер был из той породы крепких администраторов и старых коней, которые борозду не испортят. Его собственноручные записи аудиенций у царя свидетельствуют о здравом понимании ситуации и способности выявлять действительно значимые приоритеты. Но, конечно, не его пришествия ждала прогрессивная общественность. Штюрмеру сразу же припомнили все: преклонный возраст, давние коррупционные обвинения в его адрес, благосклонность к нему Распутина. Ну и, безусловно, были все основания опасаться назначить главой правительства человека с немецкой фамилией в то время, когда антигерманская кампания в России сметала принадлежавшие немцам фабрики, школы и пекарни, не исполнялись Бах и Бетховен. Слухи об «измене» получали еще одно зримое подтверждение, хотя сам Штюрмер — вполне православный и русский по мировосприятию — не давал для этого оснований.

Думская элита, уже сама активно претендовавшая на премьерский и министерские посты, восприняла нового главу правительства однозначно. «Абсолютно беспринципный человек и полное ничтожество, — это слова из воспоминаний Василия Шульгина, относившегося, казалось бы, к тому же правому политическому лагерю, что и Штюрмер. — …Дело было в том, что Штюрмер, маленький, ничтожный человек, а Россия вела мировую войну. Дело было в том, что все державы мобилизовали свои лучшие силы, а у нас сделали премьером «святочного деда»[1193]. Не приняли Штюрмера и представители правоохранительных структур, которые он возглавил. Глобачев уверял, что тот «не был государственным человеком», «был стар, неспособен, упрям, не мог разбираться в самых пустяшных в опросах»[1194].

Что же касается либералов, то они были о Штюрмере еще более низкого мнения и изначально не собирались с ним сотрудничать ни при каких условиях. «Для общественных кругов Штюрмер был типом старого губернатора, усмирителем Тверского земства. Его личной особенностью была его любовь к деньгам, и из провинции следом за ним тащился длинный хвост пикантных анекдотов о его темных и скандальных способах стяжания»[1195], — заявлял Павел Милюков. Премьер теневого кабинета князь Львов обратился к императору с письмом, широко растиражированным его политическими союзниками: «Надежда на единение власти с народом исчезла. Растут недовольства и подозрения, множатся слухи о предательстве и изменах, слабеет на радость врагу вера в победу… Обновите власть. Возложите тяжкое бремя ее на лиц, сильных доверием страны. Восстановите работу представителей народных. Откройте народу путь единения с властью и с вами, Государь»[1196].

Разговоры о триумфе «партии измены», готовящей сепаратный мир с Германией, взбудоражили дипломатический корпус союзников, чьи оценки никогда не расходились с мнениями российских либералов. Его неформальный лидер Бьюкенен моментально сформулировал приговор Штюрмеру: «Обладая умом лишь второго сорта, не имея никакого опыта в государственных делах, преследуя исключительно свои личные интересы, отличаясь льстивостью и крайней амбициозностью, он был обязан своим новым назначением тому обстоятельству, что был другом Распутина и пользовался поддержкой окружавшей императрицу камарильи». В начале февраля английский посол добился аудиенции у Николая II и «впервые сделал серьезную попытку побудить императора вступить на более либеральный путь» и «даровать в качестве акта милости за оказанные услуги то, что было бы унизительно дать под давлением революционного движения». Царь ответил, что народ «должен напрячь все свои силы для войны и что вопросы о внутренних реформах должны быть отложены до заключения мира»[1197].

В надежде на то, что новому главе правительства удастся наладить взаимопонимание с Думой, Николай объявил о созыве сессии народных избранников на 9 февраля 1916 года. Более того, царь пошел на беспрецедентный шаг, единственный раз за все время существования Госдумы посетив Таврический дворец. В думских кругах это событие вызвало восторг. Краткое приветствие императора и ответная речь Родзянко («Какая радость нам, какое счастье, — наш русский царь здесь, среди нас!») были встречены долго не смолкавшими криками «ура!» Даже либералы были довольны, расценив приход царя как убедительнейшее свидетельство существования конституционного строя и признания — наконец — этого факта Николаем II. «Защитники старого абсолютизма вчера лишились одного из своих аргументов, казавшегося наиболее сильным»[1198], — торжествовал кадетский официоз «Утро России».

Это не помешало лидеру кадетов Милюкову позднее снисходительно припомнить: «Процедура «энтузиазма» была, разумеется, соблюдена. Перед входом в залу заседаний, в колонной зале Таврического дворца было импровизировано молебствие; царя окружили депутаты, я стоял далеко от густого ядра и не слышал небольшой речи, произнесенной царем; говорили, что она была бесцветная, но благожелательная. Затем Родзянко, уведомленный о посещении всего за час, провел Николая в зал заседаний, и публика с хор присоединилась к овации; он показал царю другие помещения Думы, причем царь делал незначительные по содержанию замечания. В круглой зале (ближайшей ко входу в дворец) были собраны члены сеньорен-конвента, и Родзянко, при входе царя, представил их Николаю. Он молча называл по имени каждого, и царь молча пожимал каждому руку… Отойдя несколько от нашей группы, Николай вдруг остановился, обернулся, и я почувствовал на себе его пристальный взгляд. Несколько мгновений я его выдерживал, потом неожиданно для себя… улыбнулся и опустил глаза. Помню, в эту минуту я почувствовал к нему жалость, как к обреченному»[1199]. Из этого шага лидеры Прогрессивного блока сделали для себя лишь один вывод: царя на встречу с ними вытолкнул Распутин, что являлось лишним свидетельством безнадежной слабости верховной власти.

Не были оценены и другие жесты императора — согласие передать под суд бывшего военного министра Сухомлинова, скальпа которого ежедневно на протяжении нескольких месяцев требовала прогрессивная общественность; отставка министра внутренних дел Хвостова, портфель которого достался тому же Штюрмеру. Это был воспринято просто как должное.

Зная изначальные оценки Штюрмера со стороны либералов, трудно было ожидать, что его дебют на думской трибуне окажется успешным, хотя премьер и появился в окружении любимцев законодателей — Поливанова, Сазонова и Григоровича. Неформальный хозяин Думы Милюков был категоричен: «Блок впервые встретился с Штюрмером, как хотел, только уже в зале заседания Думы. Появление нового премьера произвело впечатление полного провала, слабым голосом, который не мог овладеть даже спокойной и молчаливой аудиторией, Штюрмер прочел по тетрадке свою вступительную речь. В ней было категорическое заявление о незыблемости исторических устоев, на которых росло и укреплялось русское государство, и этого было достаточно. Перед нами был новый вариант Горемыкина… Единственный план примирения с Думой, выдвинутый бывшим