Читать книгу - "Император Наполеон - Николай Алексеевич Троицкий"

меткому определению Стефана Цвейга, «невольный вершитель судьбы Наполеона»[1759] — не пришёл к нему на помощь и, хуже того, не помешал Блюхеру спасти Веллингтона. Выяснилось, что ещё до полудня 18 июня, заслышав гул канонады с поля битвы при Ватерлоо, генералы Жерар и Вандам стали требовать от Груши, чтобы он незамедлительно повёл войска к Наполеону, но маршал досадливо «ощетинился», ссылаясь на приказ от императора преследовать Блюхера[1760]. Однако преследовал он Блюхера столь вяло и, главное, неумело, словно хотел доказать собственным генералам, что как маршал он ещё новичок. Так, он не заметил, когда Блюхер с главными силами оторвался от него, оставив перед ним лишь небольшой отряд барона А.Ф. Тильмана. В результате Груши сбился с пути и долго шёл за отрядом Тильмана, «ошибочно полагая, что он преследует Блюхера»[1761].

Французские авторы «Истории XIX века» резонно обвиняют маршала: «Великая вина Груши в этот день заключалась в том, что он не повторил дерзкого манёвра Дезе при Маренго»[1762]. Вот и получилось, резюмирует А.3. Манфред, что «битва при Ватерлоо стала как бы повторением сражения при Маренго, но в перевёрнутом виде и с несчастным исходом»[1763].

Правда, на следующий день после Ватерлоо Груши (отдадим ему должное) смог действовать и решительно, и умело. «Обдумав несколько вариантов, — пишет о нём Дэвид Чандлер, — он решил отходить во Францию через Намюр и начал выполнение блестящей операции по отходу, целых два дня стряхивая с себя преследующих пруссаков. Даже когда Пирх и Тильман нагнали Груши у Намюра 20 июня, маршал оказался способен нанести два неожиданных поражения своим преследователям. Таким образом Груши привёл 25.000 уцелевших французских солдат в Филиппвиль на следующий день, и, несмотря на то что 18-го он не пошёл на гул канонады, его вина (вот здесь согласиться с Чандлером невозможно! — Н.Т.) искупается, безусловно, этим фактом»[1764].

21 июня в 5.30 утра Наполеон прибыл в Париж. У Елисейского дворца, едва он вышел из кареты, встретил и приветствовал его Арман Коленкур. «Мне нужны два часа покоя», — таковы были первые слова императора. Маршан приготовил ему горячую ванну, полагая, что после этого он ляжет в постель, но император прямо из ванны отправился на экстренное заседание Совета министров.

Здесь уместно оспорить следующее мнение Е.В. Тарле: «Наполеон приехал после Ватерлоо в Париж не бороться за престол, а сдавать все свои позиции. И не потому, что исчезла его исключительная энергия, а потому, что он, по-видимому, не только понял умом, но ощутил всем существом, что он своё дело — худо ли, хорошо ли — сделал и что его роль окончена»[1765]. Цитированные Д. Вильпеном письма, которые Наполеон отправил министрам и лично брату Жозефу перед своим отъездом из армии, говорят о другом. «Мужества! Твёрдости!» — требует император от Жозефа. А министров он убеждает: «Не всё потеряно. Я предполагаю, что, если собрать все силы, у меня будет 150 тыс. человек. Федераты и Национальная гвардия дадут мне 100 тыс. Резервные батальоны — ещё 50 тыс. <…>. Всё ещё можно поправить. Я думаю, депутаты осознают, что их долг в данных обстоятельствах — сплотиться вокруг меня, чтобы спасти Францию. Подготовьте их к тому, чтобы они достойно помогали мне»[1766].

Теперь, вернувшись в Париж, Наполеон, по авторитетным свидетельствам очевидцев (тех же Коленкура и Маршана, а также его братьев — Жозефа и Люсьена), развернул активную деятельность с целью мобилизовать и сплотить вокруг себя всю Францию для отпора нашествию интервентов[1767]. «Я вернулся, чтобы внушить народу великое и благородное самопожертвование», — заявил он на Совете министров. Когда же госсекретарь М.-Л.-Э. Реньо опасливо заметил, что Палата депутатов не поддержит императора, ибо настроена добиваться его отречения, Наполеон отреагировал на это очень жёстко: «Народ избрал меня императором не для того, чтобы низвергнуть, а чтобы поддерживать. Я не боюсь депутатов. Стоит мне сказать одно слово, и с ними будет покончено. За себя я не боюсь, но боюсь за Францию. Если вместо того, чтобы объединиться, мы будем ссориться, всё погибнет. А между тем патриотизм народа, ненависть его к чужеземцам, любовь ко мне могли бы дать нам огромную силу…»

Тут же император начал излагать план новой кампании «с таким блеском (цитирую Д.С. Мережковского), что министры заслушались, забыли Ватерлоо: снова воскресал перед ними Наполеон — «бог войны, бог победы». «Это чёрт, а не человек, — говорил несколько часов спустя Фуше своим новым друзьям — роялистам. — Он меня сегодня напугал: когда я слушал его, мне казалось, что он всё начнёт заново»»[1768].

После того как Наполеон дал слово министрам, они разделились на три группы. Даву, Карно и оба брата императора предложили силовой вариант — распустить Палату депутатов, объявить отечество в опасности и, опираясь на поддержку народа, установить в стране «временную военную диктатуру». Коленкур, Камбасерес и Маре высказались примирительно — за поиск консенсуса с обеими палатами. Наконец, «пораженцы» во главе с морским министром Декре верноподданнически просили Наполеона отказаться от борьбы, поскольку, мол, найти консенсус с палатами невозможно.

Тем временем, пока Совет министров под председательством самого императора разговаривал, Палата депутатов начала действовать. Её бунт против Наполеона возглавил вице-председатель палаты маркиз Мари Жозеф Поль Лафайет — этот, по выражению Д. Вильпена, «пришелец из 1789 года», который решил «покончить с маскарадом либеральной империи»[1769]. «Настал момент, — заявил он, поднявшись на депутатскую трибуну, — всем нам объединиться вокруг старого трёхцветного знамени 89-го года, знаменем свободы, равенства и общественного порядка»[1770]. Не сходя с трибуны, Лафайет огласил составленный им проект резолюции из пяти пунктов. Её второй пункт Д. Вильпен правомерно уподобил «государственному перевороту»: «Палата объявляет себя постоянно действующей. Всякая попытка распустить её является государственной изменой: всякий, виновный в подобной попытке, является предателем родины и будет осуждён как таковой»[1771]. Авторитет Лафайета и его энтузиазм буквально воспламенили не только протестное большинство, но и нейтральных депутатов. В результате, палата приняла резолюцию почти единогласно. «С этой минуты дело Наполеона было безвозвратно проиграно», — заключают авторитетные специалисты от В.Я. Богучарского до П.П. Черкасова, ссылаясь, между прочим, на собственное (сделанное им незадолго до смерти) признание императора[1772].

Наполеон мог бы и не проиграть. Он не сразу уступил парламентской оппозиции. Не теряя надежды усмирить её, император к вечеру 21 июня отправил в Бурбонский дворец, где заседала Палата депутатов, трёх министров — Карно, Даву и Коленкура во главе с