Читать книгу - "Воспоминания. Книга вторая - Надежда Яковлевна Мандельштам"

Лицо, сидящее за столом, вызывало глубокое почтение. Это однажды хорошо сформулировал Пастернак. Брошенная жена, Женя, однажды захотела стоять на трибуне во время демонстрации (одно время была такая мода) и потребовала у Бориса, чтобы он достал ей пропуск. Он побежал в Союз писателей и упросил дать ему пропуск для утешения и развлечения Жени. Накануне праздника ему дали вожделенную бумажку, но оказалось, что пропуск выписан на его имя. Секретарша посочувствовала и посоветовала не смущаться — пусть Евгения Владимировна идет по этому пропуску, кто там станет разбираться... Женя пошла, но ее не пропустили, и начался скандал по поводу незаконной передачи пропуска. «Чего вы поверили девчонке-секретарше?» — спросила я Пастернака, выслушав его жалобы. «Как не поверить, — возразил Пастернак, — ведь она сидит за столом!» Нами овладело смертное почтение ко всем, кто сидит за столом. С тех пор повелось словечко — мы проверяли значимость человека, спрашивая: «А он сидит за столом?» Чечановский сидел за столом с ящиками. Это предвещало, что разговор в коридоре будет серьезным.

Чечановский посоветовал, чтобы Мандельштам сразу, не откладывая, «отказался» от «Путешествия в Армению». Я не спросила, в какой форме должен быть отказ, потому что подумала, что речь идет о собрании сочинений и Чечановский хочет, чтобы Мандельштам не включал рукопись во второй том. Впоследствии Чечановский сказал мне, что следовало выступить с покаянным письмом в прессе. Эпоха покаянных писем еще не закончилась. Ее расцвет выпал на мою работу с Чечановским в «ЗКП». К нему стояла очередь авторов покаянных писем, добивавшихся скорейшего напечатанья. Особенно много было психологов и педагогов-теоретиков, потому что какие-то течения только подверглись разгрому. Не задала я Чечановскому и другого вопроса: почему он обращается ко мне, а не к Мандельштаму? Ведь он бывал у нас и ему ничего не стоило поговорить с Мандельштамом. Этого вопроса я не задала, потому что знала об особом приеме — на мужей воздействовали через жен. Охранительницы домашнего очага, почуяв беду, с такой силой наседали на мужей, что они, слегка поскандалив в четырех стенах, являлись к начальству смирные как овечки и безропотно подписывали все, что им предлагали, меняли взгляды и вычеркивали куски из романов. Муж считал, что он приносит жертву ради семьи, и это сознание облегчало ему совесть. Жена ходила заплаканная и замордованная, но в душе радовалась, что спасла мужа. Приближались времена, когда уже ничего не спасало, кроме случая. В августе 1933 года своевременное покаяние еще могло спасти или хоть отсрочить гибель.

Я не прочь была бы воздействовать на Мандельштама, чтобы спасти его, но с ним все равно ничего бы не вышло: я бы добилась от него не покаяния, а града насмешек. Поэтому я сказала Чечановскому, что передам Мандельштаму его слова, и спросила, кому это так не понравилось «Путешествие в Армению». Он не обратил внимания на мой вопрос и осведомился, берусь ли я образумить Мандельштама и какие на это шансы. Услыхав от меня, что Мандельштам, скорее всего, ни от чего отказываться не будет, Чечановский преобразился. Обычной любезности как будто не бывало, и он вдруг заговорил как настоящий человек «за столом»: зачем Мандельштам лезет в области, в которых ничего не понимает? Что за странные рассуждения о Гёте, Ламарке и невесть о чем?.. «Мы ему не позволим поносить развитие и прогресс, пусть он это запомнит...» Чечановский усмотрел «скрытые намеки» (в чем, он отказался сказать) и совершенно извращенные взгляды. Напор был мощный, и разговор кончился словами: «Я вас предупредил, поступайте как знаете, только как бы вам не раскаяться...»

Что знал Чечановский? Возможно, ему поручили «нажать», но вполне допустимо, что он услышал какой-то разговор и сам решил предупредить Мандельштама. Товарищ он был неплохой. Я имела случай в этом убедиться. Однажды на меня донесли редактору газеты, что я не читала главной философской работы века и путаю эмпиризм с империализмом (я действительно не читала великого произведения и заменила где-то что-то чем-то). Чечановский вступился за меня как лев. Он растоптал доносчика, объявил меня философски образованным товарищем, который не мог не читать все сочинения четырех основоположных авторов... С него могло статься, что он испугался за Мандельштама и решился помочь ему. Говорил он как будто от своего имени, но в мелькавших «мы не позволим», «мы не допустим» было нечто иное. До каких высот простирались связи Чечановского? Не знаю и знать не могу...

Один вариант — Чечановский что-то подслушал и попробовал помочь. Другой — «предупреждение» Мандельштаму «спустили» через директора издательства или через партийное руководство, а Чечановский служил лишь передаточной инстанцией. «Наверху» рукопись «Путешествия в Армению» не понадобилась, потому что оно уже было напечатано и Вольпе понес кару. Одно исключается — Чечановский не сам добрался до «Путешествия» и предупреждение шло не от него. Он еще корпел над первым томом и выбрасывал все, что вызывало его сомнения, из ранних стихов. Редактор читает только то, что стоит у него на очереди. Если говорить всерьез, то весь Мандельштам, а не только «Путешествие в Армению», был «несозвучен» мрачной эпохе и подлежал изъятию. Так и произошло, потому что собрание никуда не продвинулось. Мальчишки, рывшиеся в последние годы в архиве издательства, рукописи не обнаружили. Она могла потеряться, но, скорее всего, ее уничтожили или передали в органы порядка через восемь месяцев. До ареста оставалось восемь с половиной месяцев, но мы о будущем не думали.

30 августа 1933 года в «Правде» появилась статья. Я убеждена, что видела номер газеты, где эта статья была напечатана без подписи, как редакционная. В других, сохранившихся в Библиотеке имени Ленина, она с подписью, как и в перепечатавшей ее «Звезде». Так иногда случалось: часть тиража выходила в одном оформлении, другая — в другом. Прочитав статью, Мандельштам обратился в Цека к Гусеву. Тот немедленно принял его, ожидая покаяния, но Мандельштам попросту заявил, что нельзя в центральных газетах печатать желтопрессные статейки. «Мандельштам, вы говорите о “Правде”!» воскликнул Гусев. «Я не виноват, что статья напечатана в “Правде”», ответил Мандельштам. Кажется, разговор, что все растут, кроме Мандельштама, Павленко, например, и еще кто-то, с угрозами насчет «намеков» по поводу «Не втирайте в клавиши корень сладковатой груши земной» происходил раньше. Этот разговор, во всяком случае, был последним, и больше мы Гусева не видели и пройти к нему не пробовали. Я не знаю, уцелел ли он в 37 году, потому что по стилю