Читать книгу - "Грезы президента. Из личных дневников академика С. И. Вавилова - Андрей Васильевич Андреев"

материальный, неразрывно связанный с „темной“ материей. ‹…› Полная готовность каждую минуту уйти из жизни, т. е. к испарению „налета“. Пусть мир крутится, но к чему эти „налеты“, если они ни на что не действуют» (29 октября 1950). Вавилов пишет о «трагедии „я“» (23 января 1947), «тяжести „я“» (20 февраля 1948). «Все „несчастия“ человеческие проистекают только из „я“» (26 декабря 1947). Но в «Научных заметках» от 19 декабря 1950 г. вдруг пишет: «Самое замечательное, это чувство себя, „я“. Это громадный творческий двигатель, именно „я“ и определяет возможности „максвелловского демона“» – а буквально через несколько строк вновь: «…„я“ совсем не „божественно“. В большинстве случаев маленькое оно, примитивное, все на службе физиологии».

Вавилов непостоянен в своих мыслях о создании (или самосоздании) бога: «Сознание и „я“, бесконечно экстраполируя его развитие, создавая возможности, можно почти довести до „всемогущего“ состояния. Но этот „конструированный бог“ едва ли кому-нибудь для чего-нибудь нужен» (НЗ, 19 декабря 1950). Через две недели оказывается, что нет, он таки нужен – подводя итоги прошедшего года, философскую часть записи Вавилов ограничивает одной-единственной фразой: «Желаю, чтобы люди вышли наконец на спокойную дорожку, ведущую, где „eritis sicut Dei“[491]» (31 декабря 1950). Правда, стоит помнить при этом, что новых вавиловских «богов» тоже два: один – «построенный» сознательной волей людей, другой – эволюционно «самособирающийся» посредством людей как пассивного сырья. Да и само пожелание (змея-искусителя) «быть, как боги, знающие добро и зло» имеет очень неоднозначные смысловые оттенки.

Мизантропия Вавилова противоречила его попыткам слиться с народными массами и общему альтруизму.

Мечты об уединении записывались одновременно с жалобами на одиночество.

Отвращение к материализму сочеталось с увлеченностью физикой, с тоской по эксперименту.

Десятилетиями бьющийся над самой таинственной из тайн – «загадкой сознания», – Вавилов вдруг писал иногда о «бедности, прозаичности, элементарности и даже грубости сознания» (12 ноября 1950).

Жалобы на исчезновение с годами любых желаний, включая желание вообще жить, соседствовали с острым желанием решать фундаментальные философские загадки.

Вавилов не мог не замечать настолько явной противоречивости своих философствований, постоянной переменчивости мироощущения. «…у меня в психологическом смысле в глазах двоится» (30 июля 1909).

Он жаловался на это в стихах.

24 октября 1909

Неизбежно, неизбежно

Мне, вращаясь в диком круге

Бунтовать, причем мятежно

От себя бежать в испуге

От себя бежать в себя же

Что же хуже, что же гаже.

9 февраля 1910

Плачь! Ори! Кричи! Визжи!

Череп об стол размозжи

«Две души во мне живут»

И на части меня рвут

И не борятся оне

Обе точно, как во сне

«…вечные внутренние противоречия во мне, мои „две души“» (13 сентября 1913) – одна из излюбленных метафор молодого Вавилова при самоанализе. Можно припомнить в этой связи также и тянущееся с молодых лет раздвоение Вавилова на «физика» (материалиста-экспериментатора) и «гуманитария» (искусствоведа-книголюба-поэта-философа).

В поздних дневниках Вавилов также неоднократно сам отмечает противоречивость своего мировоззрения. «…Übermensch[492] сменяется антикваром. Так вот и скачут точки зрения, желания, взгляды, настроение, и всему этому грош цена» (20 марта 1940). «Устрашающий объективизм ‹…› а вместе с тем острое болезненное „я“» (19 июля 1942). «Соскакиваю с одного образа на другой. То „мешок с костями“, то „чистая душа“» (16 апреля 1943). «С одной стороны, „всё во мне, и я во всем“, с другой – это самоё совершенный пустяк, какое-то ухищрение природы» (20 июня 1948). 28 марта 1948 г. Вавилов, мрачно зафиксировав в очередной раз «чувство отрыва от мира и в то же время ясное ощущение фиктивности сознания», пытается хоть как-то обосновать такую противоречивость, утверждая, что высшая стадия личной человеческой эволюции как раз и есть «гипертрофия сознания, настоящая философия, с ее парадоксальным отрицанием „я“», – но в конце сдается и признает: «Все вместе непонятно».

Как известно, самая передовая в мире марксистско-ленинская рабоче-крестьянская философия существенно опиралась на диалектику Гегеля. Элементарные основы диалектики даже входили в переиздававшийся десятки раз многомиллионными тиражами «Краткий курс истории ВКП(б)». Разрешение любых парадоксов, таким образом, было пустячной задачей для советских философов. Вавилов тоже в своих философских статьях многократно убеждал наивных физиков, что быть просто материалистами недостаточно – обязательно нужно быть материалистами диалектическими. В дневниковых записях он тоже несколько раз вспоминает о диалектике. «…философия, основанная на знании, – сомнительное дело. Самое мудрое и единственное – диалектика. С ее гибкостью и широтой можно вместить многое» (23 октября 1949). Но диалектика явно не относится к живым, активным понятиям личной философии Вавилова. Всего это слово употребляется им в дневнике лишь около 10 раз, чаще в связи с избитыми штампами вроде «перехода количества в качество» (21 марта 1940) или «единства и борьбы противоположностей» (3 октября 1948). «В воскресенье купил новое издание „Диалектики природы“ Энгельса за 3 р. 15 коп. А огурец на базаре (это в августе!) стоит 4 руб. Поистине – диалектика природы» (18 августа 1942). И уж точно диалектика не выступала для Вавилова в качестве метода снятия противоречий его личной философии. «Все бежит, меняется, диалектика, превращающаяся для „я“ в безысходную, печальную элегию» (8 сентября 1948). «Во времена оные в этой диалектике спасала религия. Сейчас просто жду смертельного толчка, который ее разрешит» (28 ноября 1948). «…диалектический вихрь сбивает с ног, теряется твердая „система отсчета“. Без опоры» (1 января 1950).

Но диалектическая философия духа на Гегеле не заканчивалась.

Почти одновременно с Вавиловым пытались разобраться со схожими противоречиями и парадоксами многие другие философы, к сожалению малоизвестные тогда в СССР. Отличаясь друг от друга почти так же сильно, как все вместе от диалектического материализма, они формировали новые ветви философии, некоторые из которых – экзистенциализм – впоследствии вполне окрепли. Это ответвление философии (очень условно можно назвать его «философией жизни») было плохо знакомо Вавилову.

В силу своего статуса философствующего советского физика Вавилов читал работы зарубежных философствовавших физиков – А. С. Эддингтона, Э. Шредингера, Дж. Джинса и др., критиковал «идеалистический уклон» их концепций в своих статьях, упоминает их в дневнике. Но, например, «чистого» философа А. Бергсона (1859–1941) – одного из ярчайших представителей «философии жизни» – он хотя и упоминает, но, похоже, не читал. 29 октября 1944 г., в связи с книгой Э. Леруа[493] (Le Roy, 1870–1954) о Бергсоне, Вавилов записал только: «Весь Бергсон – по-видимому, примитив и очевидное, но еще раз выбивается всякая система координат, без руля и без ветрил»[494] – при том что с идеями Бергсона совпадали некоторые собственные мысли Вавилова (например, мысль о тождестве сознания и времени в