Читать книгу - "Иван Грозный. Начало пути. Очерки русской истории 30–40-х годов XVI века - Виталий Викторович Пенской"

ученого-энциклопедиста, легко сыскать следы той самой «схемы» «двух Иванов», о которой писал прежде князь Курбский. Впрочем, подчеркнув крутой нрав первого русского царя, Ломоносов, однако, ограничился простой констатацией фактов, не углубляясь в морализаторство и иные оценочные суждения.

Императрица Екатерина II, полемизируя заочно с А.Н. Радищевым, писала, что Иван Грозный, подвергая репрессиям новгородцев, «наказывал бунтовщиков и от церкви отступников», при этом, совершенно в духе времени (все-таки на дворе была эпоха просвещенного абсолютизма), отмечала, что в этом царь, «по истине сказать, меру не нашел»[71]. Как видно, и здесь отношение императрицы к деяниям первого русского царя двойственное – если она и осуждает Ивана, то только за чрезмерность насилия, примененного им по отношению к новгородцам, тогда как само право царя налагать кары на преступников и виновных в измене она сомнению не подвергает.

Неординарный и непростой взгляд на личность первого русского царя демонстрирует князь М.М. Щербатов. Приступая к описанию истории правления Ивана Васильевича, он отметил, что «несть прилично истории писателю собирать все слухи охулительные, которые о государях разглашают: но не должен же историк и скрывать, что до сведения его может достигнуть»[72]. И, руководствуясь этим принципом, он, подводя итоги правления Ивана, подчеркивал противоречивость и неоднозначность его натуры. «Прошед историю сего государя, – писал князь-историк, – именитого в земных владыках его разумом, узаконениями, честолюбием, завоеваниями, потерями, гордостию, низкостью и суровством, в толь разных видах представляющегося, что часто не единым человеком является». И далее М.М. Щербатов приводил примеры такой двойственности натуры царя Ивана – с одной стороны, его проницательности и дальновидности, «великого разума» и «остроумия», честолюбия и гордости, а с другой стороны – слабость духа, робость, непомерная горячность и недоверчивость, которые, в итоге, по мнению князя, учинили само имя Ивана ненавидимым и «к поруганию у всех народов света». И в соответствии с духом времени Щербатов заключал: «Тако та нестесненная власть, которой самодержцы толь желают, есть меч, служащий к наказанию посечением их славы; естьли что и более не произойдет»[73]. Абсолютная власть, никем и ничем не сдерживаемая после смерти первой жены Ивана Анастасии, полагал историк (опять же, в соответствии с духом своего времени), и привела к такому печальному концу.

Таким образом, можно заключить, что к исходу XVIII в. в русском общественном мнении не сложилось однозначной оценки относительно ни самой личности Ивана Грозного, ни его эпохи. В исторических сочинениях и публицистике XVII–XVIII вв. можно без особого труда отыскать следы концепции «двух Иванов», учрежденной князем Курбским, но она отнюдь не определяла облик тогдашней русской «Иванианы». Выходит, не только и не столько князь-эмигрант виноват в формировании этого «обличительного» «дискурса» – у позднейших историков и писателей была возможность выбора «дискурса», точки зрения, угла, под которым можно было рассматривать деяния Ивана Грозного и давать оценку его эпохе, благо прежний исторический нарратив позволял им сделать такой выбор. Но как же получилось так, что возобладал именно «обличительный» «дискурс»? И вряд ли мы сильно погрешим против истины, если скажем, что едва ли не главную роль в его закреплении в качестве доминирующего в последующей российской «Иваниане» сыграл «Колумб российских древностей», «последний летописец» и придворный историограф императора Александра I Н.М. Карамзин.

Чтобы понять, как получилось, что образ царя-тирана, нарисованный Карамзиным, стал чуть ли не нарицательным, необходимо разобраться в сущности его исторического метода и ответить на вопрос – а можно ли вообще считать его именно «историческим методом», а самого Карамзина историком или историописателем (или последним летописцем)?

Оставленное Карамзиным богатое эпистолярное и литературное наследие позволяет нам реконструировать в общих чертах процесс формирования его взгляда на историю как отрасль человеческого знания и на то, как и для чего следует ее изучать и писать. Еще не историк, но уже достаточно известный литератор, Н.М. Карамзин впервые задумался над этими вопросами еще в начале 90-х гг. XVIII в. В своих ставших знаменитыми «Письмах русского путешественника» (1792 г.) он писал, что «больно, но должно по справедливости сказать, что у нас до сего времени нет хорошей Российской Истории, то есть писанной с философским умом, с критикою, с благородным красноречием. Тацит, Юм, Робертсон, Гиббон – вот образцы! Говорят, что наша История сама по себе менее других занимательна: не думаю; нужен только ум, вкус, талант. Можно выбрать, одушевить, раскрасить; и читатель удивится, как из Нестора, Никона и проч. могло вытти нечто привлекательное, сильное, достойное внимания не только Руских, но и чужестранцов. Родословная Князей, их ссоры, междоусобие, набеги Половцев не очень любопытны: соглашаюсь; но зачем наполнять ими целые томы? Что не важно, то сократить, как сделал Юм в Английской Истории; но все черты, которыя означают свойство народа Руского, характер древних наших Героев, отменных людей, происшествия действительно любопытныя описать живо, разительно. У нас был свой Карл Великий: Владимир – свой Лудовик XI: Царь Иоанн – свой Кромвель: Годунов – и еще такой Государь, которому нигде не было подобных: Петр Великий. Время их правления составляет важнейшия эпохи в нашей Истории, и даже в Истории человечества; его-то надобно представить в живописи, а прочее можно обрисовать, но так, как делал свои рисунки Рафаэль или Микель Анджело…» [74] (выделено нами. – В. П.).

Одним словом, то, что не важно (по мнению историописателя), то можно и должно сократить, что важно – напротив, расписать в лучшем виде. Таким представляется Карамзину разумный подход к русскому историописанию, и согласимся, что его понимание исторического метода далеко от предложенного одним из основателей немецкой исторической школы Л. фон Ранке. «История возложила на себя задачу судить о прошлом, – писал он, – давать уроки настоящему на благо грядущих веков. На эти высокие цели данная работа не претендует. Ее задача – лишь показать, как все происходило на самом деле»[75]. Wie es eigentlich gewesen – этот лозунг «чистой истории», конечно же, не совсем то, чего хотел и к чему стремился Карамзин (кстати, стоит обратить внимание, что критиковавший Карамзина за его вольность в обращении с источниками и их интерпретации ныне практически забытый русский провинциальный историк А.С. Арцыбашев, чьи слова мы взяли в качестве эпиграфа к этой главе, мыслил в том же духе, что и Л. фон Ранке, только Ранке написал эти свои знаменитые слова в 1824 г., а Арцыбашев – тремя годами ранее).

Спустя 10 лет, в 1802 г., Карамзин снова возвращается к характеристике идеального исторического метода. Тогда он писал, что «в девятом-надесять веке один тот народ может быть великим и почтенным, который благородными искусствами, литературою и наукою способствует успехам человечества в его