Читать книгу - "Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева"

Он знает, что она с ним не будет «навек»: оторвётся, превозможет (но – никогда не заменит. Измена – будет, замены не может быть). Но она с ним. Он – счастлив!

На работу, с работы – вместе. Медленный путь с калекой через улицы города. Гололедица. Метель валит с ног. Падает. Она силится поднять его – и не может. Падает вновь и вновь. Спокойный голос, лицом ко льду:

– Ника, оставьте меня! Если любите. Я не хочу, чтоб вы мучились! (Как убедителен…) Я привык. Ведь это всю мою жизнь. А вам – внове. Ничего нельзя сделать! Я так счастлив – зачем мне, идя с вами, переживать это унижение? (Медленно каждое слово.) Одному мне – легче, даже совсем легко! понимаете? Вы идите, а я доползу, потихоньку. Я встану, не бойтесь, вот видите – я уже стою! У меня очень сильные руки…

Но она плакала, целовала эти руки, умоляла не гнать её, замолчать. Тогда он улыбнулся, как старший, крепко взял её руку – и они вместе с трудом дошли.

Сидеть он не мог, бедренные суставы срослись. Он или полулежал, отклонившись назад, опираясь на локти, или стоял, наклонясь вперёд, опираясь на палку. Шли вечера и ночи. Она в нём родила и воспитала мужчину. Она была ему – всем. Быть друг без друга – томились, как бы болели. Встретясь – радовались до недр. Вдвоём был покой от всего. Всё было совершенно понятно. Упоенью не было конца!

Стихи Леонид понимал, как будто каждая строчка им написана. Их приносил старокрымский Володя. Стихи, хлеб. Колол дрова. Керосина не было – ни ламп, ни свечей. Володя соорудил «Семисвечник» – в жестянке семь фитилей, и они выдвигались. Принёс флакон керосину. Серёжа боготворил Леонида. Как все. И ещё друг его приходил – Ваня Морозов (с ним обедали по талонам в «Астории»). Он был библиотечный работник. Стали бывать вчетвером. Нике вспоминался, как «вечный возвращенец» Ницше, – Глеб, его два друга, она. Тому назад более восьми лет. У камина, вино.

Роль Миронова в этой странной дружбе – у Вани Морозова. Глаза жёлтые, золотые, лоб и волосы надо лбом – тёмные, как у Владимира Соловьёва. Рот – Пьеро, и лукаво раздвоенный кончик носа…

Смотрит – молчит – улыбается.

Идёт с Никой в гору, крутую, и так с ним легко идти, и так быстро, ведёт крепко, под руку, и пружинный у них шаг. По-деревенски (Ваня вырос в деревне), по-мальчишески обнял, нежно. Его полушубочек, на чёрных кудрях – жёлтая меховая шапка, скрипит под ногами снежок…

Ей кажется, у них всё уже было, он, может быть, даже ей – муж?

Смеётся, он тоже, он тоже, он поймал её мысль (не все, как Леонид, – эту!). И вечером она не зовёт к себе Леонида, не просит Ваню его довести до неё.

Жившая у неё долго семья перебралась на квартиру. Ваня входит весело, как домой, и до глубокой ночи вместе, без слов, одной женско-мужской нежностью.

Он очень силён в поле, Ваня, умел, рыцарственен, не покидает, заботится, чтоб хорошо с ним!.. Может быть, она – деревенская девушка, они – в Ваниной избе, в его деревне? Так это что, измена? Запретное? Она ненавидит любить запретное! Унижение! Но кто может ей запретить? На сердце шумно и вольно – как в море! А девятого вала ждать – нечего, он уже был, и всё смёл, ничего не осталось, одна свобода! Так, король Хильперик?

Из Судака пришла весть: нет уже на свете Олечки, с которой шили котов из бархатной ленты, расплатилась за беспечность поступить для прокорма – на службу к военным в дальнем городе, куда забросила судьба… С ней вместе ушла и мать, старуха с лицом Гёте…

Вскоре умерла крошечка-дочь бывшей жены оратора, от сухотки. Умерла при матери и при Нике, тихо… В то время грохотало на крыше: больной матрос внезапно сошёл с ума, ломал крышу, кидал черепицу куда попало, и некому было его унять…

…Не забудет Ника (хоть Ваня в будущем заслужит забвение) – каков был её Ваня на нищих похоронах ребёнка, как нёс гробик, как шёл с ними, как, пожав руку матери, пристально, мироновским взглядом, ей поглядел в глаза. Жизнеутверждающе.

…Леонид не упрекнул Нику. Он понял и это… Он любил Ваню. Но у рта прибавилась еле заметная чёрточка – в выраженьи лица.

От тех истинных дней с Леонидом – струилась тоска. Но она не хотела себе сознаться. Писала: «Я вижу себя королевой многих, многих, многих королей. Сегодня с тобой, завтра с другим…

Забыть, друг мой, – и не взгляну на тебя, когда пойдёшь – вслед! Я буду глотать души, в этом одном – забвенье…»

А ты всё ещё стараешься, во дворце Снежной твоей Королевы, сложить из льдин слово «Вечность»? Кай мой… Нет, не Герда я твоя, андерсеновская, я не жду тебя! Всё складываешь то огромное слово – и не можешь сложить? И всё – каешься? А я вот – не каюсь: волна смывает волну! Но я люблю вспоминать сказки! Любимая Глеба была «Ледяница», там был мальчик Руди… Дева льдов. А ты всё ещё – «Снежную Королеву»? А мы с тобой любили «Мила и Нолли» – помнишь? Они мчались на ланях по краю пропасти – «опьянение, опьянение»… А теперь я их разлюбила, мне есть только одно слово: «Забвение»!

А Ника – в дебрях, куда заходила всё глубже, – писала: «Всё позволено, да. И я ухожу, чтоб вернуться. Это некая игра с ним же (в объятиях другого!). Инсценировка разлуки – для утренней сладости встречи…»

Но как ни окунает голову в сосуд с названием «свобода» – на одновременную близость с двумя её сердце не бьётся.

Тюремная преданность одному в ней (от предков?) прочней теорий и – постижений.

Весной она уезжает с сыном в Москву. Все рвутся туда, и все, один за другим, там будут.

А в Москве их ждёт нищета. Нянька Серёжина и Алёшина увезла, по подложному письму, все её вещи и из покинутого со вторым мужем домика в Александрове. Пропала на складе – обстановка трёх комнат московской квартиры, где жила до второго мужа. А вещи Глеба, как узнает, вернувшись, его вдова, прожили те «друзья», к которым он поставил их на хранение, – обстановка семи комнат его матери, книги, ковры, сундуки, –