Читать книгу - "История Спарты (период архаики и классики) - Лариса Гаврииловна Печатнова"

в коррупции, был принят компромиссный закон, допускающий ввоз и хранение иностранной валюты, но только для государственных целей и под государственным наблюдением. Частным лицам за хранение золотой и серебряной монеты в собственных домах грозила смертная казнь (Plut. Lys. 17)[1065].

По этому закону в 403 г. Форак, гармост Самоса (Diod. XIV, 3, 5) и друг Лисандра, был отрешен от должности и приговорен к смертной казни. Фораку вменялось то, что он держал у себя дома (в частном владении — ijdiva/) деньги вопреки только что принятому закону (Plut. Lys. 19). Дело Форака было единственным, которое и в древней (например, у Плутарха), и в современной историографии трактуется как часть атаки на Лисандра[1066]. Выбор же правонарушения, в котором обвинили Форака, конечно, не случаен. В этот период преступления, связанные с получением взяток и хранением иностранной валюты, были, по-видимому, самыми распространенными видами правонарушений. Правда, по словам Плутарха, даже с помощью этого страшного закона «лаконскому правительству не удалось сохранить в душах граждан бесстрашного равнодушия к деньгам: всем внушено было стремление к богатству как к чему-то великому и достойному» (Lys. 17).

Отсутствие собственной чеканной монеты (Plut. Lyc. 9, 1–6), с одной стороны, и монополия государства на накопление и хранение денег[1067] — с другой, привели к неизбежному результату — повсеместному стремлению граждан обойти «неудобные» законы. В нашей традиции имеется целый ряд примеров того, как ловко богатые спартиаты обходили закон, запрещавший частным лицам пользоваться драгоценными металлами. Источники сообщают, что они помещали свои капиталы за границей, например в Аркадии (Posidon. ap. Athen. VI, 233 e-f), хранили их в виде вкладов в храмовые кассы (Plut. Lys. 18; Ages. 19), а также тайно прятали в своих домах (cp.: Plat. Resp. VIII, 548 a)[1068].

Об одном из таких способов рассказывает Посидоний у Афинея (VI, 233 e-f). По его словам, богатые «лакедемоняне, которым обычай запрещал ввозить в Спарту и хранить там золото и серебро… отдавали его на хранение своим соседям аркадянам», возможно, как полагает Н. Д. Фюстель де Куланж, через подставных лиц[1069]. В качестве зарубежных банков использовались, как правило, храмовые центры как в Пелопоннесе, так и вне его. Чаще всего спартанцы хранили деньги у жрецов храма Афины Алеи в соседней Тегее[1070]. Тесная связь Спарты и Дельф предполагает, что дельфийские жрецы также могли выступать в роли банкиров для спартанской элиты (Plut. Lys. 18; cp.: Ages. 19). Так, например, в Дельфах, возможно, хранил свои сбережения Лисандр. Плутарх называет даже точную сумму вклада[1071] Лисандра — 1 серебряный талант, 52 мины и 11 статеров. При этом Плутарх замечает, что данная информация никак «не согласуется с единодушным свидетельством о его бедности» (Lys. 18, 3).

Спарта на рубеже V–IV вв. считалась самым богатым после Персии государством (Plat. Alc. I 122 c), а ее полководцы и гармосты — самыми наглыми грабителями и взяточниками. При этом богатство распределялось настолько неравномерно, что Спарта среди всех греческих государств отличалась самой большой диспропорцией между богатством и бедностью (ajnwmaliva kthvsew», — как пишет Аристотель). Причем эта диспропорция относилась не только к частным гражданам, но и к государству в целом. По словам Аристотеля, законы Ликурга привели к совсем другим результатам, чем планировал законодатель: «государство он сделал бедным денежными средствами, а частных лиц — корыстолюбивыми» (Pol. II, 6, 23, 1271 b).

В небольшом трактате «Алкивиад I», который, если и не принадлежал Платону, конечно, относился к той эпохе, отмечается взрывной характер роста денежных ресурсов в послевоенной Спарте и полное неумение и нежелание спартанцев распорядиться этими огромными капиталами: «…у всех эллинов нет столько золота и серебра, сколько у одного только Лакедемона: ведь уже в течение многих поколений золото течет туда от всех эллинских государств, а часто и от варваров, обратно же никуда не уходит; в точности по Эзоповой басне, если вспомнить слова лисицы, обращенные ко льву, вполне можно заметить следы монет в направлении к Лакедемону, но никто никогда не видел подобных следов, ведущих оттуда. Так что надо хорошенько понять, что лакедемоняне богаче всех эллинов и золотом и серебром…» (122 c — 23 a / Пер. С. Я. Шейнман-Топштейн).

Н. И. Голубцова в своей статье, посвященной внутреннему положению Спарты на рубеже V–IV вв., обратила внимание на существование в науке двух противоположных точек зрения по вопросу о роли ввезенных в Спарту денег[1072]. Мы согласны с ее критикой М. Хвостова. Последний утверждал, что деньги спартанцы вкладывали в «развитие денежного хозяйства, промышленности и торговли»[1073]. Но, как справедливо заметила Н. И. Голубцова, в источниках нет прямых свидетельств о каких-либо других занятиях спартиатов, кроме военного дела. Наоборот, «в источниках есть указания на то, что разорившиеся спартиаты шли не в ремесло и торговлю, а превращались либо в обездоленную праздную массу гипомейонов, либо в наемников»[1074]. Отсутствие правовой базы для развития товарно-денежных отношений, с одной стороны, и психологическая неготовность общества к обращению к коммерческой деятельности — с другой, привели Спарту к тому, что страна почти сразу же по окончании Пелопоннесской войны оказалась в состоянии затяжного социально-экономического кризиса. По меткому замечанию М. Кэри, консерватизм Спарты сделал ее непроницаемой для новых влияний[1075].

Приток в Спарту огромных богатств в конце Пелопоннесской войны не оздоровил социально-экономическую ситуацию в стране, а скорее усугубил ее, увеличив крайности неравенства. Большая часть богатств осела в карманах спартанской элиты, которая благодаря этому еще более отдалилась от основной массы сограждан. Высшие должности и выгодные места были полностью узурпированы узкой прослойкой общества и стали практически наследственными. Спарта после Пелопоннесской войны быстрыми шагами шла в сторону господства клановой олигархии.

Движения денежных масс практически не было. Капитал оставался мертвым, он не вкладывался в развитие экономики страны. Спартанская аристократия, презирающая всякий производительный труд и отказавшаяся от каких-либо социально-экономических реформ, обрекла всю страну, а вместе с ней и себя на медленную стагнацию. Если деньги и тратились, то только на предметы роскоши. Презрение к любой коммерческой деятельности усиленно культивировалось в Спарте и освещалось авторитетом Ликурга[1076].

Социально-экономическое неблагополучие большей части спартанских граждан, грозившее им быстрым обнищанием и потерей земли, с одной стороны, и демонстративное потребление богатства правящим сословием — с другой, привели к падению морального уровня в обществе. Взятки уже стали брать не отдельные чиновники, а целые коллегии чуть ли не в полном составе. Наиболее сильно коррупция коснулась коллегии эфоров. Аристотель считал такое явление вполне закономерным: ведь эфорат, по его словам, «пополнялся из среды всего