Читать книгу - "Моя последняя любовь. Философия искушения - Джакомо Казанова"

который страдал больше от голода, чем от раны, засмеялся. Она подошла и осыпала его поцелуями. Все это привело меня в состояние острейшего возбуждения. Я не мог оставаться равнодушным после столь бесхитростного рассказа и особенно глядя на нее самое, так как она обладала всем, чего можно было желать в женщине. И я почти простил ее отцу несчастную влюбленность, заставившую его забыть о том, что перед ним родная дочь. Когда она провожала меня, я дал почувствовать ей свое состояние, и это развеселило ее. К сожалению, из-за прислуги я был вынужден расстаться с ней. На следующий день утром я написал Дезармуазу, что дочь его решилась ни при каких обстоятельствах не покидать своего возлюбленного, что сей последний ранен совсем легко, что в Шамбери они находятся в безопасности под защитой закона и что, наконец, узнав обо всем случившемся с ними, полагая их весьма подходящими друг другу, я могу только одобрить их союз. Окончив письмо, я пошел к соседям прочесть свое послание. Очаровательная беглянка чувствовала себя смущенной, не зная, как выразить свою благодарность, и я спросил у больного разрешения поцеловать ее. «Начните с меня», – был его ответ.

В эту минуту моя лицемерная любовь прикрывалась личиной отцовской нежности. Облобызав юношу, я с чувством расцеловал его возлюбленную, назвал их своими детьми и предложил без церемоний пользоваться моим тугим кошельком. Затем явился хирург, и я ушел к себе.

В одиннадцать часов прибыла мадам Морэн со своей дочерью, о чем известил меня Дюк, предшествовавший ей в качестве курьера. Я встретил ее с распростертыми объятиями и сердечно благодарил за то удовольствие, которое она соблаговолила доставить мне. Первая сообщенная ею новость заключалась в том, что мадемуазель Роман теперь любовница Людовика XV и занимает прекрасный дом в Пасси, а поскольку она уже на шестом месяце беременности, то в ближайшем будущем станет королевой Франции, как и предсказывал ей мой оракул.

Я возвратился к себе в гостиницу и застал мадемуазель Дезармуаз сидящей на постели своего возлюбленного, который вследствие диеты и жары сделался совсем слабым. Она сказала, что придет ужинать в мою комнату, дабы дать больному покой, и добрый юноша пожал мне руку, как бы выражая свою признательность. Я изрядно пообедал у Маньяна и поэтому за ужином почти ни к чему не прикасался. Зато моя соседка пила и ела с завидным аппетитом. Я восторженно смотрел на нее и видел, что это было приятно ей. Когда прислуга удалилась, я предложил ей бокал пунша, который привел ее в то состояние веселости, когда остается только одно желание – смеяться, в том числе и над исчезновением своего собственного здравого рассудка. Тем не менее я не мог упрекнуть себя в злоупотреблении ее опьянением, ибо она с радостью заходила намного дальше в тех наслаждениях, к которым я побуждал ее до двух часов ночи. Когда мы расстались, у нас уже совершенно не оставалось сил.

Пробудился я в одиннадцать часов и сразу же пошел к ней пожелать доброго утра. Она встретила меня радостная и свежая, как только что распустившаяся роза. На мой вопрос, хорошо ли прошел остаток ночи, она отвечала:

– Восхитительно, нисколько не хуже, чем начало.

– А когда вы желаете обедать?

– Я вообще не буду обедать. Мне хочется сохранить аппетит к ужину.

Здесь в разговор вмешался ее возлюбленный. Хотя и слабым, но спокойным и учтивым тоном он сказал:

– Она ведь совершенно теряет голову.

– В еде или в вине?

– В еде, вине и еще кое в чем, – отвечал он с улыбкой. Она рассмеялась и нежно поцеловала его.

Этот короткий разговор убедил меня, что мадемуазель Дезармуаз обожает своего возлюбленного. Не говоря уже о его исключительной красоте, он обладал таким нравом, который совершеннейшим образом соответствовал ее склонностям.

Несчастия преследуют меня

1761 год

В Париже у меня не было больше никаких дел, и, чтобы уехать, мне оставалось только дождаться, когда будут готовы костюмы и крест с рубинами и бриллиантами, которым наградил меня святейший отец. Я полагал, что все это займет пять или шесть дней, однако неожиданно приключившаяся неприятность заставила меня ехать без промедления. Вот сие событие, которое, вследствие моего неблагоразумия, могло стоить мне жизни и чести, не говоря уже о более чем ста тысячах франков.

Около десяти часов утра, прогуливаясь в Тюильри, я имел несчастие встретить Данженанкур в обществе какой-то другой девицы. Эта Данженанкур была статисткой оперы, и во время моего предыдущего приезда в Париж я безуспешно пытался свести с ней знакомство. Радуясь счастливому случаю, устроившему столь удачную встречу, я подошел и довольно легко уговорил ее отобедать со мною в Шуази.

У Пон-Рояля мы взяли фиакр и отправились. Пока нам приготовляли обед, мы вышли прогуляться в сад, и здесь я увидел, как из экипажа высадились два известных искателя приключений, с которыми были девицы, знакомые моим спутницам. Злополучная хозяйка, оказавшаяся у дверей, предложила сервировать стол для всех вместе, обещая в таком случае великолепный обед. Я промолчал или, вернее, присоединился к согласию моих красоток. Обед и в самом деле оказался хорош, а когда мы, уже расплатившись, собирались возвращаться в Париж, я вдруг обнаружил, что у меня пропал перстень. Я снял его с пальца во время обеда, чтобы показать одному из мужчин, некоему Сантису, пожелавшему лучше рассмотреть сию прелестную вещицу с миниатюрой в бриллиантовой оправе, обошедшуюся мне в двадцать пять луидоров.

Я учтиво попросил Сантиса вернуть мне перстень. Он с поразительным хладнокровием возразил, что уже отдал его. «Если бы это было так, – настаивал я, – перстень находился бы у меня». Он же стоял на своем, девицы молчали, зато приятель Сантиса, португалец по имени Ксавье, осмелился утверждать, будто бы видел, как тот возвращал перстень. «Вы лжете», – сказал я ему и, схватив Сантиса за галстук, предупредил, что так просто ему не удастся уйти отсюда. Португалец поднялся на помощь своему приятелю, я отскочил назад и, выхватив шпагу, повторил свое требование. Выбежавшая хозяйка подняла громкий крик, и тогда Сантис сказал, что, если я согласен выслушать два слова наедине, он убедит меня. Полагая по своей простоте, что ему стыдно возвращать мне перстень в присутствии всего общества, я вложил шпагу в ножны и предложил отойти. Тем временем Ксавье и четыре девицы сели в фиакр и укатили в Париж.

Сантис же последовал за мной и, взяв развязный тон, сказал, что хотел подшутить и положил перстень в карман своего приятеля, но в Париже