Читать книгу - "Романески - Ален Роб-Грийе"

поддержки от цензуры: то какая-то книга, то какой-то журнал, то какой-то спектакль, то какая-то афиша обвиняются в том, что якобы дают «плохое» представление о женщине, то есть в преступном содействии поддержанию ненавистного, омерзительного мировоззрения, выработанного и установленного мужчинами. Для начала они набрасываются на публикации, спектакли и фильмы, чьи создатели не пользуются особым авторитетом и не имеют определенного веса в обществе, на вещицы незаметные и малоизвестные; неделю за неделей, день за днем газеты сообщают нам мягко и ненавязчиво о запретах, наложенных то на мультфильм, то на рекламный ролик, то на иллюстрированный журнал…

Но это еще только цветочки, только, так сказать, мелкие стычки с передовыми отрядами противника, с разведчиками, нападающими на одиночек, на отставших, на неудачников. Но стрелы все точнее разят цели, ложатся все ближе к центру. И однажды, в одно прекрасное утро, нам предстоит с изумлением узнать, что маркиз де Сад, Жорж Батай, Мандиарг или Полин Реаж снова брошены в застенки, заперты на полках в хорошо охраняемых закрытых фондах библиотек. Не предлагала ли вполне недвусмысленно герцогиня де Бовуар принять подобные меры по отношению к нашему божественному маркизу? Однако же и занятной выглядит эта борьба за сексуальное раскрепощение, борьба, тотчас приводящая к старому, доброму, деспотичному пуританству, требующему охолостить всё и вся.

Многие поколения ортодоксальных психоаналитиков слишком долго твердили нам, что женщины, «лишенные» фаллосов, не могут страдать от столь же специфических фантазмов, что и мужчины, и многие, очень многие женщины, вероятно, в конце концов им поверили. Я бы не сказал, что мы достигнем ощутимого прогресса, если сейчас удовлетворимся тем, что откажем мужчине в праве сохранять эти фантазмы. И однако же, едва ли возможно будет высвободить эти женские фантазмы, запертые где-то глубоко-глубоко, в тайниках, как бы исключенные из реальной жизни, несуществующие, не обуздав все же фантазмов партнера, не так ли?

Равенство обоих полов в обществе будущего не предполагает — я еще на это надеюсь — безвкусицы и пошлости уравнительной обезлички, радикальной отмены всех различий, всеобщей уравниловки, чей диктат распространится на все области, вплоть до воображения и чьи церберы примутся совать свои носы повсюду, вплоть до постели. Все фантазмы должны выйти на свет, они должны свободно развиваться и расцветать пышным цветом, они должны также сталкиваться, противостоять друг другу. Сама возможность существования свободной пары (вне зависимости от того, будет ли этот союз гомо- или гетеросексуальный) или даже трио — а почему бы и нет? — может появиться лишь в результате борьбы крайних противоположностей, предполагающей наличие игры в порабощение одного и господство другого.

Побеждать и покоряться. Признавать себя вещью и принуждать к повиновению. Обладать и быть объектом обладания, терпеливо снося то, что выпало тебе на долю… Не бывает «эротической жизни» без подобных эксцессов и излишеств, без подобной несправедливости. Но никто теперь пусть более не утверждает, что все роли были распределены и определены заранее: мужчина сверху, женщина снизу — навечно. Теперь все позиции, все «сочетания» допустимы, любые перемены и повороты желательны. И если интересоваться инверсией архетипа БМ25, то надо еженедельно читать краткие объявления в «Либерасьон», в которых мужчины всех возрастов отчаянно молят откликнуться властную женщину, предпочтительно жестокую, ибо они настоятельно нуждаются в госпожах-укротительницах, в суровых владычицах и покорительницах. Для получения сведений о сценах добровольного рабства и унижений, имеющих место в действительности и являющихся, так сказать, практикой человеческих отношений, будет весьма небесполезна и новая книга Катрин.

Что же касается моего старого доброго приятеля Донасьена Альфонса Франсуа де Сада, то, чтобы закрыть эту тему, я хотел бы очистить его от грязи, обрушившейся на него вследствие гнусной клеветы, которой я, кстати, не перестаю удивляться, настолько она абсурдна. Итак, я хочу опровергнуть обвинения, выдвинутые против маркиза и заключающиеся в том, что его наваждения однозначно носят ярко выраженный характер идеологии «мачо», то есть идеологии, проповедующей идею господства мужчины в обществе и диктаторского, деспотичного отношения к женщине. Но божественный маркиз не только создал образ Жюльетты, палача по призванию в женском обличье, многоопытной, умной и изощренной мучительницы, приносящей в жертву юных представителей обоих полов в угоду себе самой, ради собственного удовольствия, по примеру своих «коллег»-мужчин, он не только посвятил ей одно из самых страстных своих произведений, нет, он этим не ограничился, ибо история приключений, которую как бы с противоположной точки зрения поведала сестра Жюльетты Жюстина, как мне кажется, не несет заметных следов мировоззрения всевластия мужчин и идей порабощения женщин, что в ней обычно склонны усматривать.

Роль Жюстины вовсе не сводится к роли пассивного объекта сексуального желания, заплаканной жертвы, невинной овечки, отданной на заклание и предназначенной пасть под ножом палача. На протяжении различных перипетий книги, напротив, девушка выступает, проявляет себя и самоутверждается в качестве активного действующего лица: в роли сознательной и внимательной свидетельницы, пристально наблюдающей за мучениями, которым ее подвергают и которые она терпеливо сносит, а также в основном в роли — самой главной, без сомнения, в глазах писателя — рассказчицы, повествовательницы, наделенной даром слова. В гораздо большей степени, чем ее случайные мучители, бесцветные, безликие, нелепые, порой смешные, часто сменяющиеся, как говорится, «эфемерные», то есть однодневные, мимолетные, почти взаимозаменяемые, она самим фактом своего присутствия, точно в такой же мере как и своим повествованием, ведущимся по всем правилам, определяет ход развития событий и дает толкование. Антагонизм между положением Жюстины, положением вечной рабыни, подвергающейся всем возможным, мыслимым и немыслимым притеснениям и оскорблениям, и ее высокой «должностью» распорядительницы, представляет собой парадокс самого де Сада, мастера слова и хозяина своей речи, пусть и заточенного в темницу. Вот откуда и идет выражение, приписываемое маркизу: «Мадемуазель Жюстина — это я», которое, по-моему, есть нечто гораздо большее, чем каламбур.

Меня поражает еще одно противоречие, довольно основательно касающееся и меня самого: Сад сейчас в моде, «красивое» же совсем не в моде. Однако Сад любит «красивое» вне зависимости от того, чья это красота, мужская или женская, юношеская или девичья. Что касается меня, то я люблю и «красивое», и Сада; могу сказать даже больше: я, наверное, не любил бы Сада столь сильно, если бы он любил красивое чуть меньше. Определить, что понимает Сад под «красивым» в подобном контексте, довольно просто. Бесчисленные подробнейшие описания романиста, в которых его взор с наслаждением останавливается на чертах лиц, на тонких талиях, на бедрах своих юных жертв, составляют достаточно подробный, полный перечень, если угодно, каталог форм, тел, оттенков цвета кожи, выражений лиц и поз, имеющих нечто общее, вернее,