Читать книгу - "Романески - Ален Роб-Грийе"

предстал за свои реальные деяния перед судом присяжных или перед военным трибуналом.

Признали? Кто угодно, но в любом случае не Никсон (и никогда ничего подобного не сделает никто из профессиональных цензоров), оставив без внимания выводы, причем весьма категоричные, к которым пришла им же самим созданная комиссия, а также петиции и протесты либералов, доводы рассудка и результаты социолого-статистических исследований, он только еще больше ужесточил нормы и правила относительно создаваемых книг и фильмов и установил еще более суровые наказания для нарушителей этих правил. Точно то же самое произошло и во Франции в то время, когда Мишель Ги пожелал несколько смягчить устаревшее, обветшавшее законодательство в данной области, напрямую зависевшее в принципе от возглавляемого им министерства: ведь тогда практически все разом объединившиеся левые, во главе с коммунистической партией и Всеобщей конфедерацией труда подняли жуткий крик и бросились на защиту общественной нравственности и порядка. Президент Жискар был слабаком и боялся шумихи. И цензура осталась на своих позициях, если только не усилила их.

Лично я отношусь к числу тех, кто верит — как Софокл — в очистительную силу представлений, устраиваемых среди бела дня и при большом стечении народа. Но для того, чтобы представления эти оказали в должной мере воздействие на зрителей, афинские актеры надевали на лица застывшие стереотипные маски, дабы исключить совершенно всякую возможность реалистической иллюзии. На деле очень похоже на то, что необходимость остраненности, отчуждения в искусстве была признана давным-давно (за две или три тысячи лет до Брехта) для того, чтобы наивный зритель или читатель не поддался соблазну бездумно отождествлять себя с героем и перенести на себя его действия, как бы присвоить их. Нужно же следующее: чтобы он посмотрел со стороны на самого себя; таким образом между им самим и тем зрелищем, что ему предлагают посмотреть, должна быть создана и обозначена определенная дистанция, для того чтобы в его собственном сознании образовалась внутренняя остраненность. Кстати, те самые потрясения, создававшиеся при монтаже кадров, за которые так ратовал Эйзенштейн, играли точно такую же роль и служили точно такой же цели.

Таким образом, быть может, стоит опасаться, — это единственная уступка, которую я мог бы сделать моралистам и проповедникам высокой нравственности, — как бы впечатление реальности, создаваемое романами определенного типа, а еще в большей степени фильмами (такими, как «Поруганная любовь», например), не увлекло бы примитивных и необразованных или инфантильных зрителей настолько, что они занялись бы имитацией сцен, показанных излишне правдоподобно. Ну вот я и оказался, совершенно непредумышленно и непреднамеренно, для самого себя абсолютно неожиданно, на стороне тех, кто ратует за воспитание в гражданах сознания гражданского долга, вообще за привитие гражданам сознательности и за принятие эффективных мер для предотвращения преступлений!

Западное общество, на которое у меня, в общем и целом, нет особых причин жаловаться, однако же было ко мне несправедливо в данном вопросе, не являющемся, правда, как вы могли это заметить, предметом моих первейших забот и тревог. Уже в самом начале моей писательской карьеры милый и любезный Эмиль Анрио из Французской академии утверждал, что мой «Соглядатай» должен скорее находиться в ведении исправительного суда, чем относиться к компетенции жюри по присуждению литературных премий. Двадцать лет спустя, уже в качестве кинематографиста, притворно-добродетельная и преувеличенно стыдливая Италия дважды заставила меня предстать перед судом (по поводу «Медленных соскальзываний в удовольствие»). Это было время, когда заальпийское порнографическое кино, казалось, процветало и, кстати, никто особенно и не тревожил его создателей. Однако мой фильм, хотя я и не присутствовал на заседании суда, подвергся суровому осуждению и был запрещен к показу в суде первой инстанции в Палермо, вопреки всем ожиданиям, так как все полагали, что дело было заранее улажено в суде первой инстанции на Сицилии. Кинопрокатчик, выступавший на процессе в качестве главного обвиняемого, убедил меня прибыть ему на помощь и предстать перед апелляционным судом рядом с ним, в надежде на то, что мой международный «престиж»(?) произведет должное впечатление на судей.

Я принял доводы этого очаровательного человека, с которым у меня были прекрасные отношения, и поддался на его уговоры. Звали этого господина Поджионе (пусть он мне простит, если я исковеркал его имя), он был очень видной персоной в индустрии кинематографа, являясь генеральным президентом одной очень крупной кинокомпании, а именно «Медузы». Господин Поджионе был человеком очень тонким, даже утонченным, элегантным, он отличался какими-то довольно редкими для этой среды аристократической благовоспитанностью, изысканностью, благородством и прекрасными манерами. Высокий, худой, державшийся с большим достоинством и одетый в белый костюм, он на сей раз выглядел точь-в-точь как мученик, отданный на растерзание обывателям-филистерам. Он без конца повторял: «Это несправедливо. Я зарабатываю кучу денег, затопляя мою страну потоком коммерческих фильмов разной степени глупости. Время от времени, чтобы искупить свою вину перед истинными художниками и доказать им, что уважаю их и люблю, я изъявляю желание выпустить в прокат фильм Пазолини или Роб-Грийе. И вот тогда меня тащат на скамью подсудимых, к позорному столбу!»

Происходило все это в Венеции, 14 июля. Роскошный моторный катер без единого пятнышка грязи, за рулем которого восседал увенчанный огромной фуражкой водитель, подрулил к ступеням отеля «Луна» и забрал нас обоих, чтобы доставить во Дворец правосудия. Стоит страшная жара, и Большой канал, где все фасады зданий и всегда-то кажутся несколько ненастоящими, нарисованными, иллюзорными, приобретает вид тем более нереальный, потому что местные жители попрятались, исчезли, а их заменили толпы японских туристов, обвешанных кино- и фотокамерами. Апелляционный суд располагается в огромном дворце XVIII века, что находится как раз за палаццо Гритти. Внешне, если судить по фасаду, обращенному к воде, дворец выглядит еще достаточно хорошо, хотя уже и заметны кое-какие следы разрушения. Но как только попадаешь внутрь, тебе тотчас же бросается в глаза, что здание представляет собой настоящие развалины. Нас проводят по каким-то внутренним дворикам, заваленным строительным мусором, кусками гипса и разбитыми колоннами, по опасным лестницам, где не хватает ступеней, по темным извилистым коридорам и приводят куда-то под самую крышу, чуть ли не на чердак, быть может, в знак почтения к Францу Кафке.

Зал заседаний очень маленький, битком набит адвокатами в мантиях, судьями и представителями гражданских властей города в пышных парадных одеждах (и этот тяжелый разноцветный и отягощенный вышивкой и позолотой бархат сейчас совсем не по сезону), любопытными, журналистами, фотографами (заранее предупрежденными и призванными защитой с целью оказать некоторое давление на членов суда), не считая нескольких случайно забредших сюда туристов. Узкие окна с подъемными рамами на шарнирах расположены