Читать книгу - "Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова"

…фрагменты, цитировавшиеся Шмаковым – 1934 год, без точной даты; 26 января и 18 мая 1934 года, – или не входят в хронологические рамки публикуемой копии, или отсутствуют в ее тексте. <…> Однако упоминаемая Шмаковым далее «новелла» о «раскольничьих скитах в его (Кузмина. – Г. М.) дневниковых записях 1930-х годов» (Там же) нам уже не известна. <…> Эти указания <…> позволяют констатировать утрату части текста Д<невника>-<19>34 и существовавшего Дневника 1935 года, причем если последний мог пропасть при конфискациях или в блокаду, то тексты, цитировавшиеся Шмаковым, сохранялись, по крайней мере, до середины 1970-х годов[934].

Наконец, сам Шмаков сохранял в своем облике черты той самой петроградской/петербургской культуры прошлого, принадлежность к которой декларировали многие представители богемы. Шмаков, по воспоминаниям С. Волкова,

ходил по Ленинграду эдаким павлином, распускал хвост (кстати, это его собственное выражение, он сам о себе часто говорил с некоторой иронией). Знание иностранных языков, подчеркнуто светские манеры – все это делало его фигурой экзотической. Вдобавок известный гомосексуалист и балетоман – обстоятельства, еще более эту экзотичность обострявшие. При этом он воспринимался, как настоящий петербуржец – в традиции Михаила Кузмина, что ли. Американцы таких называют quintessential Petersburger…[935]

Представляется, что именно в фигуре Шмакова сошлись разные тенденции, важные для мироощущения ленинградской богемы, наследников дореволюционной культуры, лично соприкасающихся с ее представителями; именно он показывает взаимопроникновение творческой (в том числе жизнетворческой) и научной рецепции Кузмина, определившее отношение к поэту.

Сохранилось письмо О. Н. Гильдебрандт-Арбениной Егунову, где упоминается в том числе и Шмаков:

Кто ваш protegé в смысле литературоведения? Не Шмаков ли? Его очень любит Над. Януар. Рыкова, и от него в восторге Всев. Ник. Петров – но я лично его не знаю. Или Чертков?[936]

Современники Кузмина осознавали важность научной рецепции и были готовы ей содействовать[937]. Найти своего protegé значило фактически легитимировать статус своей памяти – и себя как наследника эпохи, вызвать из небытия забытые тексты и записать крупицы информации. В 1960-х годах устремления молодых филологов, поэтов и писателей, а также последних современников кузминских лет совпали в едином процессе ностальгии, вспоминания и фиксации памяти, объектом приложения которой стал Кузмин и его творчество. Рецепция Кузмина, в том числе и научная, в значительной части исходила из его ближайшего круга.

Можно осторожно выдвинуть более масштабную гипотезу: именно дискурсивная модель «толкования» прошлого, расшифровки позабытых загадок и прояснения имен и реалий, усвоенная во время непосредственного общения с последними очевидцами этого прошлого, повлияла как на относительно высокий статус Кузмина в постсоветском литературоведении, так и на повышенное внимание такого литературоведения к комментарию и возвращению текстов и имен. Ставшие классическими русскоязычные исследования литературы и культуры начала XX века тяготеют к более строгому фактологическому методу, когда факты и детали неизменно подкрепляются мемуарами современников, а анализ непременно дополняется воспоминаниями очевидцев. Подобный метод был заложен А. В. Лавровым, С. С. Гречишкиным, Н. А. Богомоловым, Т. Л. Никольской, Р. Д. Тименчиком и др. – отметим, что этот круг частично пересекается с кругом посетителей кузминских современников. Другой важной особенностью такого литературоведения стала установка на публикацию забытых произведений, восстановленных по архивам и частным собраниям, и буквальное «возвращение имен» – дискурсивная установка, которой следовали толкователи кузминских произведений, усвоив ее из творчества самого Кузмина.

Двойственность рецепции Кузмина (она может быть оформлена не только в терминах ностальгии, но важно подчеркнуть, что мы имеем дело с принципиально разным обращением к значимому прошлому) отчасти объясняет, почему писатель до сих пор занимает столь сложное место в литературном каноне. С одной стороны, он действительно стал эмблемой эпохи и для многих и многих современников прочно был связан с расцветом модернизма в России – равно и символизма, и акмеизма, поскольку дружил и сотрудничал и с теми, и с другими. Если можно говорить о Zeitgeist русского Серебряного века, то одним из его ярких материальных воплощений, безусловно, был Кузмин. Однако ему посчастливилось стать объектом другой, более рефлексирующей рецепции: его творчество, практики, способ видения был воспринят молодыми писателями, которые, хотя и не составили сами полноценного литературного поколения (все представители ближайшего кузминского круга не оставили большой литературы), передали их последующим авторам – тем, кто стоял у истоков ленинградской неофициальной культуры 1950–1960-х годов.

* * *

Литературная репутация Кузмина после смерти автора развивалась в двух параллельных направлениях. Репутация, сформированная в 1900-х годах и известная широкому кругу читателей и современников, оставалась статичной и в таком виде переходила в подцензурное литературоведение; объектом творческой рефлексии в официальной печати произведения Кузмина, насколько нам известно, не становились. В то же время кузминская поэтика перерабатывалась представителями неподцензурной литературы, которые перенимали и транслированные заданные Кузминым модели литературного быта, формируя круг последователей, ориентированных на дореволюционную культуру, и тем самым устанавливая преемственность литературного развития. В первом случае Кузмин был эмблематичной фигурой начала XX века, замкнутой в своей репутации и потому неспособной актуализироваться в новом контексте. Во втором он оставался репрезентантом дореволюционной культуры, в обращении к которому виделся продуктивный путь преодоления советского канона.

Эпилог. Выбор и последствия

Пореволюционная судьба Михаила Кузмина добавляет несколько штрихов к пониманию путей становления культуры прошлого века. Его начало, первое десятилетие – вплоть до знакового 1913 года, – было временем больших литературных репутаций и появления писателя принципиально нового типа: более открытого своему читателю, более нацеленного на диалог и сознательное выстраивание своего облика литератора и реноме публичной фигуры. Серебряный век подарил русской литературе множество ярких фигур: Брюсов, Бальмонт, Блок, Гумилев, Ахматова, наконец, Кузмин – все эти писатели были еще при жизни высоко оценены не только за свои произведения, но и за те образы, которые создали в искусстве и жизни, органично соединив их в едином творческом акте.

Не пытаясь экзотизировать личность Кузмина, мы подчеркнем, что именно в нем в полной мере воплотились все те явные и скрытые возможности, которые были заложены в русском модернизме в годы его расцвета. Интерес к потаенному и запретному, принципиально новые темы, размывание границ между искусством и жизнью, мифологизация, простор для экспериментаторства – все это, так или иначе присутствовавшее в обликах других писателей, соединилось в публичном образе и творчестве Кузмина. Наша гипотеза состояла в том, что такой образ был не только следствием удачного стечения обстоятельств, но стал результатом, с одной стороны, осознанного следования писателя запросам публики, с другой – выработки специфических для эпохи моделей литературного и публичного поведения,