Читать книгу - "Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова"

Герой Петрова (которому приданы автобиографические черты[890]) рассуждает о XVIII веке следующим образом: «Значит, есть и в восемнадцатом веке – таком совершенном и обреченном смерти – черты юности и несовершенства, которые тянутся в будущее и разрешаются в романтизме»[891] или «Восемнадцатый век был таким же живым, как наш; ведь Вера не стилизованная пастушка, в ней по-настоящему живет Манон Леско, в ней нет ничего, кроме любви и готовности принимать любовь»[892]. В этих фразах заметно влияние позиции Кузмина по отношению к предромантической культуре, которую поэт считал особенно витальной и оптимистической, о чем писал, например, в рецензии на постановку «Слуга двух господ» (1921):

Ни важное, героическое искусство XVII века, ни шарахнувшийся действительности, ушедший в отвлеченности и причуды романтизм начала XIX века не имеют этого влюбленного трепета жизни, как произведения второй половины XVIII века. <…> Конечно, это явление было бессознательным, бессознательной была эта торопливость и жадность к настоящим и вздорным радостям и горестям будничной жизни (Критика, с. 568)

или в характеристике Л. В. Собинова годом позже:

Вторая отличительная черта этого удивительного артиста – это его обреченная молодость и влюбленность. Особенно влюбленность восемнадцатого века, легкая, сладостная и сентиментальная (Критика, с. 442)[893].

Впрочем, последняя цитата исчерпывающе описывает также художественную атмосферу и прагматику повести Ракова.

Обращение к наследию Кузмина было стимулировано в первую очередь общим прошлым, которое с ним разделяли Раков и Петров. Однако если внимательнее присмотреться к незначительным проявлениям, своего рода «подземным ручьям» непредставленной в публичном пространстве 1930–1960-х годов культуры, становится заметным более широкое влияние личности и творчества Кузмина на ее представителей. Это влияние не ограничивалось только текстами: ни Раков, ни Петров не делали попыток опубликовать свои произведения, написанные после 1930-х годов. В отсутствие опосредованной передачи знания о литературной культуре начала XX века в общем и о кузминском творчестве в частности возрастала роль непосредственных контактов.

Оказавшись в роли наследников эпохи, бывшие посетители кузминского дома транслировали модель объединения, усвоенную от своего мэтра. Почти каждый обозначенный нами посетитель дома Кузмина, переживший войну и репрессии, стал центром уже своего домашнего кружка, объединившего молодых поэтов, филологов, искусствоведов, интересующихся культурой начала века. В первую очередь это справедливо по отношению к Егунову и Лихачеву: их дома стали неформальными центрами для ленинградских поэтов и филологов 1960-х годов (Л. Н. Черткова, Т. Л. Никольской, Анри Волохонского, А. К. Гаврилова, А. В. Лаврова и др.). Раков стал патроном фотографа и поэта Е. М. Шадрова (писавшего под псевдонимом Игорь Нерцев). О посещении Петрова Н. И. Николаев оставил такие воспоминания:

С конца 1960-х мы ходили к замечательному искусствоведу Всеволоду Николаевичу Петрову <…> В одну из последних встреч, весной 1978 года (вскоре Всеволода Николаевича не стало), я привел к нему А. Миронова, чтобы послушать «Фонтанный Дом». <…> Когда А. Миронов прочитал, Вс. Н. вдруг встал, ни слова не говоря подошел к письменному столу у окна, взял листки и, вернувшись, прочитал отрывок – страничку – из «Фонтанного Дома», где он описывает свое впечатление от первой встречи с Анной Ахматовой. Это место он всякий раз читал с необыкновенным волнением, которое передавалось слушателям…[894]

Круг друзей Кузмина наследовал той модели, которую некогда завел в своем доме старший поэт – неиерархического, дружеского собрания людей всех возрастов, взаимного подшучивания, неизменного чая и чтения вслух:

В доме Ивана Алексеевича не было ни малейшей чопорности. Разницы в возрасте между хозяином и гостями не чувствовалось. Царил стиль добродушно-иронического обхамления[895];

Беседы обычно текли плавно и неторопливо. Тон задавал хозяин, которого я ни разу не видела раздраженным, возмущенным или восторженным. Казалось, девизом Андрея Николаевича были слова Архилоха: «В меру радуйся удаче, в меру в горестях тужи». <…> В комнате было тесновато, и когда наставало время пить чай, хозяин обычно говорил: «А теперь займемся столоверчением». Письменный стол задвигался в угол, а на середину комнаты выдвигался небольшой круглый стол, за которым происходило чаепитие. Чай Андрей Николаевич всегда заваривал сам и сам разливал гостям. Обязательной частью вечера было чтение вслух[896].

Через такие неформальные собрания происходила непосредственная передача не только текстов и мемуаров, но и бытовых и дискурсивных практик начала века. Благоприятными условиями для складывания подобной ситуации был интерес к поэтам начала века, возникший у литературной и научной молодежи, – истоком такого интереса нередко было домашнее чтение книг опальных или забытых поэтов, а также полуэзоповское цитирование их стихов современниками – без указания авторства. Приведем записанный Р. Д. Тименчиком от критика Н. Рубинштейн мемуар, хорошо показывающий нравы, царившие в интеллигентских кругах Ленинграда:

Дома от времен родительской молодости был «Огненный столп». Мама с теткой декламировали «Шестое чувство». Дядя Генрих [Пузис] – «Память». Было ясно, что это вещи для сугубо домашнего употребления. Я понимала это отлично, но расширительно толковала сферу «домашнего». Году в 1954—55 (9 класс) две мои доверенные подруги у меня дома списали весь сборник в свои тетрадки. Родители одной из них забеспокоились и пришли к моим объясняться. Это я к тому, что имя и стихи Гумилева, и запрет на него были нам известны. Но вот в 1956, весной, в год окончания школы я оказалась на Дне открытых дверей в Горном институте, сопровождая как раз одну из упомянутых выше подруг. Пожилой, по моему тогдашнему пониманию, профессор, стращая и соблазняя аудиторию геологической профессией, эффектно закончил свое выступление цитатой «из забытого сегодня поэта, которого хорошо знали во времена его молодости»:

Пусть безумствует море и хлещет…[897]

Передача книг, знания и адресов в 1960–1970-е годы осуществлялась напрямую: к примеру, Т. Л. Никольская в поисках информации о К. К. Вагинове посетила почти всех оставшихся в живых друзей и соратников писателя (И. М. Наппельбаум, Н. С. Тихонова, Г. С. Гора и др.)[898]. Большую роль играла и относительная доступность дореволюционных книг, причем если цены в государственных букинистических магазинах были довольно высокими (поскольку регулировались сверху)[899], то на неофициальных книжных развалах можно было найти редкие издания за небольшие деньги. С. Волков и Бродский в одном из интервью вспоминали о дешевизне и разнообразии старой книги в Ленинграде:

[Бродский: ] Вы же помните, какие у нас в Ленинграде были замечательные букинистические магазины.

Волков: Еще бы! За трешку можно было купить и Ходасевича, и Кузмина[900].