Читать книгу - "Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева"

Ничего не надо, луна! – говорит автор сказки. – Мне не надо лживых людей! Столько их было, и они все прошли, как сны! Я буду писать сказки о них! В сказке Зарэ любила эфенди, а наяву никто никого не любит, и мы с ним тоже не любим друг друга, мы просто любим любовь».

Ягья сказал:

– Ваши европейские женщины часто берут на два, на три дня в мужья наших проводников-татар! – Он не знал, что это его «горькое», горячее уверенье «давно уж», как сказал Борис Пастернак, «висит на стене в Третьяковской галерее», для Ягьи – в первый раз!

Она ему про это сказала:

– «Ваши женщины»? Это не мои женщины, эфенди, они – глупые! Разве это человеку надо?

Он понял.

– Нет, не это! Это я знаю! Надо, чтоб в сердце играла музыка!

«Это висит, – думает Ника с улыбкой, – в Третьяковской галерее на соседней стене…»

Ника смеялась, ей казалось, что она отдыхает. Как трогательно он это сказал – и какая простая в его сердце, верно, играет музыка – она бы могла такое сыграть на его скрипичных струнах! А Ягья (тот, в сказке), досказав свои смешные слова о сердце, вдруг стал совершенно серьёзен, «его брови нахмурились, глаза из золотых стали – чёрные, вдруг обозначилась его квадратная азиатская челюсть – и он заиграл Хайтарму…»

Сказка была – кончена?

Глава 2

Коктебель

Ника закончила, а жизнь сказочная продолжает: башня с полукруглыми окнами на самом берегу моря, плоская азиатская кровля, как та, на которой сидела Зарэ. И Макс, старый волшебник (уж серебро по золотым кудрям Зевсовым), но всё так же остёр взгляд. Он встречает их всех, сходящих с мажары, улыбается им всем одинаково, как и подобает волшебнику. Начиная со старшей – Анны – и кончая сыном Ники – Серёжей. Одного возраста с ней – подруга Анны, о которой не было речи. Она недавно приехала к Анне, через все фронты, страну разделившие. Она годы и годы стремится быть возле Анны, неотрывно о ней заботясь, и в этой опеке, может быть (так, кажется, мало её знающим), свободолюбивой Анне – нелёгкая преданность по гроб жизни. Она соскакивает с мажары, маленькая, бойкая, некрасивая, по-мужски коротко стриженная, резкая, готовая на любую защиту своей Аннушки, если бы её кто-то задел.

Макс ведёт всех в мастерскую, двухвысотную, с лестницей на библиотечные антресоли, с пятью длинными, полукруглыми окнами на морскую бухту. Рассаживаются, кто где хочет: на креслах, табуретках, на лестнице, на двух диванах, крытых цветным холстом, под огромным бюстом гипсовым египетской царицы Таи-Ах, среди этюдов, мольбертов, окантованных пейзажей, и всюду – как символ степного, горного, морского дома – стоящих ваз и бутылей с ветками ковыля, полыни и чертополохов всех цветов и форм, неведомых, пышных, лёгких, сухих растений, заткнутых по углам, как в пещере горного короля.

Насладившись лицезрением этого, обойдя стены, исчезнувшие за стёклами пейзажей, просят стихов. И, покорный друзьям и гостям, гостеприимный хозяин начинает читать.

Он стоит в своей привычной ему крымской одежде – длинной холщовой рубашке, шнурком подпоясанной по мощному телу, в коротких холщовых штанах, в сандалиях на босу ногу. Только Зевса напоминает его голова, больше он ни на кого не похож, и Зевсов голос, ритмом и рифмой смягчённый, льёт в воздух звуковой, горный мёд – из стройного кувшина вкуса и мастерства:

Восставшему в гордыне дерзновенной,

Лишённому владений и сынов,

Простёртому на стогнах городов,

На гноище поруганной вселенной, —

Мне – Иову – сказал Господь:

                                                 «Смотри:

Вот царь царей – всех тварей завершенье, —

Левиафан…»

Из приехавших только Ника и подруга Анны Маруся слышали его стихи в Москве, остальные только затем и приехали, чтобы, как всегда в эти наезды из степей – к морю, в Доме Поэта слушать его самого. Что он и художник, что это его пейзажи, что он с юности пишет свою Киммерию – знают все. Но он сейчас о другом.

Сперва было будто бы без охоты начавший (что-то мелькнуло в лице от обиженного ребёнка, хотевшего что-то другое сейчас), он разгорается, оживает в стихии звука и слова. Громадный голос теплеет, становится мелодичным. Правой рукой помогая себе, он точно подаёт ею, поддерживает, сопровождает строку, и в чертах Зевсовых радость – одарить ею.

Нет, не только Зевс! Он и Пан ещё. В непролазной гуще русых кудрей, их смиряя, тонкий стержень полыни, а глаза – светлее человеческих глаз – разве это не глаза Пана? Но и не Пана стихи это – больше! Выше!

И видел я, как бездна Океана

Извергла в мир голодных спрутов рать:

Вскипела хлябь и сделалась багряна.

Я ж день рожденья начал проклинать.

Я говорил:

        «Зачем меня сознаньем

Ты в этой тьме кромешной озарил

И, дух живой вдохнув в меня дыханьем,

Дозволил стать рабом бездушных сил,

Быть слизью жил, бродилом соков чревных

В кишках чудовища?»

И видел я, как бездна Океана Извергла в мир голодных спрутов рать: Вскипела хлябь и сделалась багряна. Я ж день рожденья начал проклинать. Я говорил:

«Зачем меня сознаньем Ты в этой тьме кромешной озарил И, дух живой вдохнув в меня дыханьем, Дозволил стать рабом бездушных сил, Быть слизью жил, бродилом соков чревных В кишках чудовища?»

Неотрывно смотрит на Макса впервые в мастерской Художника, в Дом Поэта вступившая Маруся. Там, в Москве, стихи ей хоть нравились, в годы студенческие ходила их слушать, но не знала, что такая мощь в Поэте сокрыта. И дом такой она видит впервые. Да и нет дома такого. Это чуют и знают все.

                                 В раскатах гневных

Из бури отвечал Господь:

                    Кто ты,

Чтоб весить мир весами суеты

И смысл хулить моих предначертаний?

Весь прах, вся плоть, посеянные мной,

Не станут ли чистейшим из сияний,

Когда любовь растопит мир земной?

Сих косных тел алкание и злоба —

Лишь первый шаг к пожарищам любви…

Я сам сошёл в тебя, как в недра гроба,

Я сам томлюсь огнём в твоей крови.

Как Я – тебя, так ты взыскуешь землю.

Сгорая – жги.

Замкнутый в гроб – живи!