Читать книгу - "Собрание сочинений. Том I. Поэтические сборники - Павел Николаевич Шубин"

Подмигивая лету и красоткам.

(«Август», 1932)

Павел Шубин:

На серую бухту туманы ложились

От Чуркина мыса до самой губы,

С полно́чи росли, поднимаясь, приливы

И ветер солёный вставал на дыбы.

(«Двадцатая верста», 1945)

И такая словесная щедрость у всех троих! Как будто сам язык им по-женски отдался, по-звериному оказался предан, податлив и мягок – как глина в умных руках.

Даже если самым знающим людям прочитать эти стихи и спросить, чьё это – Корнилова, Васильева, Шубина, – уверен, большинство задумается:

И снова ночь дотла сгорела,

А я и не заметил – как?

Гроза,

Стрельнув из самострела,

Сползла на брюхе в буерак,

И дождик,

Худенький и русый,

С охапкой ландышей в руках,

Баштанами и кукурузой

Прошёл на птичьих коготках.

(«И снова ночь дотла сгорела…», 1940)

Прекрасно же? Это Шубин.

…Когда Приблудного, Корнилова, Васильева не стало, Шубин принял их, в жизни не случившееся, рукопожатье.

Понёс горячие русские слова в горсти дальше – в будущее.

Он, конечно же, не знал про их страшные судьбы: всех троих расстреляли. Почти никто в стране не знал – об этом не сообщалось. Большинство думали: ну, сидят где-то.

В тот год, когда все трое утеряли свободу (а потом и жизнь), у Шубина начался настоящий прорыв в литературу.

Если в 1935-м у него были две журнальные публикации (в ленинградских журналах «Звезда» и «Литературный современник» вышло по два стихотворения), в 1936-м – четыре (два раза в «Звезде» и два раза в «Литературном современнике», всего одиннадцать стихотворений), то в 1937-м – вышла его первая книга!

Она называлась «Ветер в лицо». Выпустил её Гослитиздат.

Помимо того, Шубин защитил диссертацию по рассказам вернувшегося из эмиграции писателя Александра Куприна и стал кандидатом филологических наук. Скорей всего, это была первая диссертация по Куприну в СССР.

И вот он – со своей книгой, кандидат наук – является домой.

Соседи вспоминали: «Конечно, было скромное, по-деревенски, застолье. И, понятно, под угощение, под рюмочку – текла задушевная беседа… Расспрашивали о Ленинграде, о городской жизни. Шубин между тем всё уводил разговор к старине».

Мог бы похвастаться, тем более – ему было чем, но снова проявлял скромность и почтение.

Входящий в славу, полный сил, теперь уже горожанин, он разом стал завидным женихом. В Чернаве было минимум три девушки, за которыми он ухаживал, – и все три первые красавицы на селе. Причём все три – отзывались, но мы, конечно же, не знаем подробностей; да и знали б – не сказали.

Если со старшими Шубин проявлял положенную крестьянскую сдержанность, то девушкам, пожалуй, мог и рассказать что-нибудь – просто интереса ради. Как в стихах у него было:

Ты была деловитой и строгой,

И смеющейся, и молодой…

Я по звонким весенним дорогам

Шесть республик прошёл за тобой,

Задыхаясь, надеясь, тоскуя,

Чтобы встретить на долгом пути

Ту – единственную,

Золотую,

От какой никуда не уйти.

Мне не выдумать радости большей,

Чем работа и песня с тобой.

Хочешь дружбу? —

Бери. Я хороший,

Настоящий,

Весёлый,

Простой.

(«Девушка», середина 1930-х)

Другая соседка запомнила: «На нём были тёмные брюки в мелкую клеточку, светло-розовая рубашка с большим отложным воротничком и расстёгнутой верхней пуговицей…»

В том же году Шубин появился со стихами сразу в трёх антологиях; журнал «Литературный современник» дал две подборки стихов, «Звезда» опубликовала его первую поэму «Слово об Иоване Зрини», а затем, в последнем номере за год – стихотворение «Казахстан» (в честь появления на тот момент пока ещё одиннадцатой республики СССР). Кроме того, в журнале «В наши дни» (орган Калининского (Калинин – бывшая Тверь) литобъединения) вышло стихотворение о пушкинском юбилее.

Так Шубин очевидным образом вошёл в число первых ленинградских поэтов молодого поколения.

И уверен был в том, что вправе претендовать на большее.

Ну а что?

В Ленинграде его знали все причастные к литературе.

Руководитель второй по численности в стране – Ленинградской писательской организации СССР – знаменитый поэт Николай Тихонов ставил Шубина высоко.

Редактор журнала «Звезда» писатель Юрий Либединский, бывший руководитель Ленинградской писательской организации, чтил молодой талант безусловно.

И ответственный редактор «Литературного современника», органа Ленинградского отделения Союза писателей СССР, писатель Михаил Козаков знал и ценил поэта.

И всё же, несмотря на огромную любовь к городу трёх революций, Шубин видел: самое главное – всё равно в Москве. Битва за первенство.

Не Либединский и не Козаков определяют иерархии в советской словесности, и даже не Тихонов, который вполне мог бы претендовать на звание первого поэта страны, но вместе с тем, оставаясь в Ленинграде, словно бы чурался всего этого. Живущие в Москве Илья Сельвинский и Борис Пастернак в этом соревновании куда более зримо участвовали.

Появились, видел Шубин, в столице новые имена: Александр Твардовский (на четыре года старше его), Евгений Долматовский (на год моложе), Константин Симонов (тоже на год моложе). Их вся читающая страна понемногу начинала различать. Сидя в Ленинграде, можно было все поэтические схватки за первенство пропустить. Боксёрский ринг – хорошо, но поэтический Шубина прельщал куда сильнее.

В первом номере журнала «Звезда» за 1938 год выходит большая (на три полных разворота!) статья литературоведа Александра Западова «О стихах Павла Шубина» – рецензия на сборник «Ветер в лицо».

«Тридцать стихотворений, отобранных автором, свидетельствуют о его несомненном… даровании».

«Шубин предпочитает писать о том, что он видел, чувствовал, думал. По-видимому, он побывал во многих углах нашей страны, гонимый желанием посмотреть, как и чем она живёт».

Посетовав, что «…голос борца, “агитатора, горлана, главаря” в книжке Шубина ещё “не чувствуется”», автор признаёт другое, быть может, в конечном итоге более важное: «Стихам его свойственна особая точность тех строк, где идёт речь о природе живой и мёртвой. Он различает, например, суглинок и чернозём – для него это не просто “земля”. Большой тонкости Шубин достигает в различении полевых запахов. Он твёрдо знает, что хочет, “чтобы пахло ромашкой и просом”, отличает в степном букете запах чабреца от мяты. В его стихах упоминается около пятидесяти названий деревьев, цветов и трав. Упоминания эти не носят характера каталога, не имеют привкуса щегольства каким-либо малоизвестным названием вроде краснотала. Нет, просто для него не существует вообще “травы”, вообще “цветов”, и если