Читать книгу - "Собрание сочинений. Том I. Поэтические сборники - Павел Николаевич Шубин"

эту интонацию с интонацией (в данном случае уместно сказать – с походочкой эдакой, враскачку, с папироской, зажатой в углу рта) Ивана Приблудного:

Монреаль, как вам известно

(а известно это всем), —

Живописнейшее место

Для эскизов и поэм.

Он и в фауне и флоре

Лучше Африк и Флорид;

Тут и горы, здесь и море,

Синь и зелень, и гранит.

Если б был я Тицианом,

Посетив эти места, —

На Венеру с толстым станом

Я не тратил бы холста.

(«Случай в Монреале», 1927)

Или его же:

Например: вчера, недаром,

Репортера суетливей,

Копошился во мне Байрон,

С «Чайльд-Гарольдом» в перспективе,

Жоржи Занд во мне галдели

Мягко, женственно, цветисто,

И высказывался Шелли

Против империалистов.

И сейчас во мне томится

Что-то вроде «Илиады»,

Но едва начнёт родиться,

Как стеной встают преграды.

И слегка коснувшись лиры,

Пропадают, бесталанны,

И Гомеры, и Шекспиры,

И Гюи деМопассаны…

(«Размышления у чужого парадного подъезда», 1928)

Оба эти стихотворения из второй книги Ивана Приблудного «С добрым утром» (1931), которая (как вспоминала жена Шубина – Галина) имелась в его библиотеке.

Но ещё больше дали Шубину Васильев и Корнилов.

У них общая моторика стиха – с её повествовательностью и некоторым многословием: когда краски как бы набрасываются с размаху на холст, когда авторы «вытягивают» не по одной словесной рыбе, а сразу сетью – авось, поймается и золотая: если широко закинуть, водорослей и лиственной пади не боясь.

У них общая, почти нарочитая (точно не есенинская) – бодрость подачи. Ставка на преодоление, победительность.

Общий – географический (снова не есенинский) размах – когда поэт хоть в степи, хоть в море, хоть на горе чувствует себя своим, на своём месте.

Сравните, скажем, стихи Павла Шубина о преодолённой беспризорности, путешествиях, стройках, что мы цитировали выше, – с этими стихами Бориса Корнилова:

Я землю рыл, я тосковал в овине,

Я голодал во сне и наяву,

Но не уйду теперь на половине

И до конца как надо доживу.

И по чьему-то верному веленью —

Такого никогда не утаю —

Я своему большому поколенью

Большое предпочтенье отдаю.

Прекрасные, тяжёлые ребята, —

Кто не видал, воочию взгляни, —

Они на промыслах Биби-Эйбата,

И на пучине Каспия они.

(«Под елью изнурённой и громоздкой…», 1933)

Есенин никогда б не стал писать стихов о горах или океанах. У него были «Персидские мотивы», но и те с постоянной оглядкой на рязанский месяц и рязанских кур.

Есенин много прожил в Петрограде, но не оставил, в отличие от Шубина, никакого «ленинградского текста», кроме разве что «Воспоминания» 1924 года, в то время, как у Шубина Ленинград – одна из ключевых тем наряду с казачьей, степной, наряду с орловской, наряду с карельской, наряду с владивостокской (и это не конец и даже не середина списка).

То же самое характерно и для Корнилова, и особенно для Васильева – у которого, как и у Шубина, наблюдается нарочитая географическая щедрость, присутствует и московская тема, и казахская, и казачья (степная), и владивостокская (морская), и сибирская, и много ещё какая.

И те метафорические ряды, что последовательно выстраивали Корнилов, Васильев и Шубин, иной раз делают их стихи родственными до степени смешения.

Борис Корнилов:

Всё цвело. Деревья шли по краю

Розовой, пылающей воды;

Я, свою разыскивая кралю,

Кинулся в глубокие сады.

(«Всё цвело. Деревья шли по краю…», 1933)

Павел Васильев:

Сначала пробежал осинник,

Потом дубы прошли; потом,

Закутавшись в овчинах синих,

С размаху в бубны грянул гром.

(«Сначала пробежал осинник…», 1936)

Павел Шубин:

Там ведут свои стаи на плёсы

Голоса лебедей-трубачей,

И бегут по лощинам берёзы,

Словно вестники белых ночей;

<…>

(«Память! Всей своей далью и ширью…»,

16 декабря 1942)

У одного – деревья идут по краю воды, у другого – осинник убегает, прячась от дождя, берёзы бегут по лощинам. И как же это всё зримо, как прекрасно.

Животное чувство языка, животная, кровная метафорика роднит всех троих, и объяснение тому, пожалуй, самое элементарное: в детстве у всех троих – ну или у их соседей точно – скотина в доме жила, они знали её тепло и запах, они выбредали из своих изб к первой зелени и радовались ей, как живой, потому что она несла жизнь – и человеку, и зверью. У них общая зрительная, слуховая, обонятельная память.

Борис Корнилов:

Мы ещё не забыли пороха запах,

мы ещё разбираемся

в наших врагах,

чтобы снова Триполье

не встало на лапах,

на звериных,

лохматых,

медвежьих ногах.

(«Триполье», 1933–1934)

Павел Васильев:

У этих цветов был таинственный запах,

Они на губах оставляли следы,

Цветы эти, верно, стояли на лапах

У чёрной, подёрнутой страхом воды…

(«Дорога», 1933)

Павел Шубин:

А ночь всё плывёт и плывёт. Только глухо бормочет

Река, выползая на мягких, на бархатных лапах,

Из старого русла. Да первый взъерошенный кочет

Горланит и гасит огни в керосиновых лампах.

(«А ночь всё плывёт и плывёт…»,

конец 1930-х)

Ожившая природа (когда деревья ходят или бегут; река не только разговаривает, но и боится; и вместе с тем река, цветы, а то и людские сообщества имеют лапы) ведёт себя схожим, «животным» образом всюду, куда бы этих поэтов ни заносила судьба.

У Корнилова на дыбы встаёт вода, у Васильева дождь идёт горлом, у Шубина вздыбливается солёный морской ветер.

Борис Корнилов:

За кормою вода густая —

солона она, зелена,

неожиданно вырастая,

на дыбы поднялась она…

(«Качка в Каспийском море», 1930)

Павел Васильев:

Да, этот дождь, как горлом кровь, идет

По жестяным, по водосточным глоткам,

Бульвар измок, и месяц, большерот.

Как пьяница, как голубь, город