Читать книгу - "Другие времена. Антология - Антология"

В пустой отвал — под нашими ногами,

Кто — не сносил веселой головы,

Был — к Минотавру — добровольно загнан

И — под шумок лепечущей молвы —

Последней безнадежностью оправдан.

Виталий Амурский / Париж /

Родился в Москве в 1944 году. Прежде, почти автоматически, как в анкете, написав эти слова и дату, я совершенно не задумывался о том, что помимо сугубо канцелярской функции они могут нести иной — более глубокий смысл. Сейчас же понимаю — несут. Указывают на принадлежность к тому месту, которое не имеет ничего общего с тем, что называется так нынче. Календарная отметка тому свидетельство. Да, я из того города, который назывался Москвой, но не был (во многом) ни внешне, ни тем более внутренне, схож с нынешней столицей. Да, я из той страны, которой тоже больше нет, разве что природа её, суть её остались прежними. В каких-то случаях это помогает верить в лучшее, в каких-то — наоборот — лишает такой веры, а значит — опоры.

* * *

Подробности минувшего крошатся,

Подобно штукатурке на стене,

И надо бы со старым распрощаться,

Однако же мешает что-то мне.

Так, иногда Тишинку[3] вспоминая,

Себя я вижу в кепке набекрень

На фоне декораций, где — пивная,

Площадка волейбольная, сирень,

Звонков трамвайных резкие обрывки,

У газировщиц звяканье монет,

Бензоколонка, школа возле рынка,

Которой, впрочем, как и рынка, нет.

Печалюсь ли? Нет, в общем-то, нисколько.

Скорее, лишь осадок на душе,

Ведь из обрывков тех, из тех осколков

Единый мир не воссоздать уже.

Не так уже щедра и многолика

Была в нём жизнь и воля — уцелеть,

И те, кто жили в нём — почем фунт лиха

Не спрашивали, зная о цене.

* * *

Снежок предновогодний серебристый

Привиделся недавно мне опять,

Такой же чистый, как при декабристах,

Когда ещё темно, лишь стыдно спать.

Казалось, жизнь спокойна, как оазис,

Была в пространстве том без берегов,

Но в ней с ума сходил Валерий Тарсис,

Безумствовал Аркадий Белинков.

В ней тьма скрывала Аржака и Терца,

А перед вольным словом чуя страх,

Поэта именуя отщепенцем,

Над Бродским измывалась власть в «Крестах».

Определивший время то застойным,

По-своему был прав, возможно, — да…

Но для меня оно с чуть слышным стоном

Слилось, таким оставшись навсегда.

И вот опять, как будто в свете лунном,

Что просочиться в комнату сумел, —

Перед глазами: «Чаадаев», «Лунин»

Из серии тогдашних ЖЗЛ.

Карантин 1830-го года

И снова Пушкин, Болдино, холера,

Да и к Москве зараза подползла,

Но на балах лихие кавалеры

Там кружат дам, как прежде, допоздна.

А он в глуши то пишет, то ладони

К вискам приставив, в думах о себе,

О Натали, о будущем их доме,

О полной неизвестности судьбе.

Иль, оседлав коня, летит куда-то, —

Не в гости по соседству, просто прочь,

И гулко бьют копыта листьев злато,

Что ветром намело из ближних рощ.

Потом отчёты скучные листает,

Смолкает, слыша слово «карантин»,

Не думая, что это время станет

Прекраснейшим из прожитого им.

Как, впрочем, знать, из Рая или Ада

Выглядывают звезды по ночам,

Случайно ль рядом с ним и «Илиада»,

И книжка со стихами англичан… [4]

О, щедрая на яркость красок осень —

Мозаика разрозненных картин!..

Но задаюсь я лишь одним вопросом:

Что, если б не тогдашний карантин?..

* * *

«Москва! Как много в этом звуке…»

Пушкин

Какая разница, что Кремер и Бешмет

Играют там, а Пушкин в бронзе прежний,

Ведь города былого больше нет, —

Исчезли те дворы и те скворечни.

Понятны перемены, только я,

Прикидывая ворох чувств навскидку, —

Не в силах на брусчатке у Кремля

Представить искромётную лезгинку.

* * *

Памяти Бориса Клименко

На Владимирской горке не встретимся,

Сквозь вечернюю бирюзу

Не для нас огоньками засветится

Даль, раскинувшаяся внизу.

Но с Монмартра глядя на крыши

Сероватые, как зола,

Вспомню я о тебе, и увижу

Русь, что Киевскою звалась.

Та, где нынче слепые, ярые,

Как из лет, что не знали мы,

Свистят стрелами кудеяровыми

Ветры с северной стороны.

А восточнее, очумело

Над озябшей землёй кружа,

Стаи птиц, антрацита чернее,

Режут воздух острей ножа.

* * *

Живя вдали, страны своей лицо я

Эпохи девяностых знаю мало,

Но то, что высветлялось в песнях Цоя,

Сомнений у меня не вызывало.

Бывало, не умел понять толково,

Куда идёт отечество, качаясь,

Лишь убеждался, слушая Талькова, —

Оно в беде, однако не скончалось!

Под северо-восточным ветром острым,

Сознание надеждами лелея,

Следил, как там развенчивали монстров,

Горгульями смотревших с мавзолея.

Сейчас, увы, ни тех надежд, ни веры, —

Лишь горечь, что нельзя вернуть обратно

Ни в Петушки уехавшего Веню,

Ни рыбаковских мальчиков с Арбата.

* * *

Как же память нас с минувшим спарила, —

Думаю, смотря фотоальбом, —

Но не лучше новое, чем старое

(Я, понятно, тут не о любом).