Читать книгу - "Петербург. Тени прошлого - Катриона Келли"

«садоводческих товарществ» – инициатива, возникшая в конце 1940-х годов[1400]. Это были небольшие участки (чаще всего шесть соток, то есть 0,06 гектара)[1401]. Участки предназначались в первую очередь для выращивания овощей, но на них можно было строить дома, хотя и строго контролируемых размеров. По ленинградским правилам максимально допустимые размеры подобных построек ограничивались площадью в 25 кв. м (с неотапливаемым чердаком и верандой) и высотой не более 6,5 м[1402]. Ограничения были введены для того, чтобы эти садоводства не сделались постоянными местами проживания; этим же объяснялся запрет на отопление и утепление домиков для зимнего использования.

Несмотря на все препятствия, количество загородных домов стремительно росло. Число членов садоводств в Российской Федерации увеличилось с 40 000 в 1950 году до 3 000 000 в 1970-м и 8 500 000 к 1990 году [Нефедова 2001: 385]. К 1990 году почти у четверти семей в Санкт-Петербурге были огороды (менее 10 % этого числа имели еще и дачу) [Там же: 387]. Некоторые относились к садоводствам с презрением. Например, географ Б. Родман называл их «трущобными сверхгородами» (цит. по: [Нефедова 2001:386]). Ленинградцы старшего поколения вообще не считали их дачами. Согласно Н. Слепаковой, типичная картина представляла собой «…домик малый / С обшарпанным крыльцом / И садик захудалый / С костлявым деревцом» [Слепакова 2012: 247].

Но рост был неумолимым – ограничивали только препятствия, которые, как считали горожане, чинили им местные власти. В декабре 1989 года газета «Вечерний Ленинград» сообщала, что, несмотря на 25-процентный рост числа садовых участков с начала 1986 года, их все еще было примерно на треть меньше, чем требовалось для удовлетворения потребности ленинградцев в загородном жилье. Хотя беспокойство о бобрах в Гатчине (которым, как утверждалось, угрожает новостройка), возможно, и имело под собой основания, в ряде других районов низкие темпы роста объяснялись умышленной волокитой со стороны местных властей[1403]. За этой проблемой можно было увидеть размывание гегемонии сельского хозяйства, достигнутой в советский период.

Присутствие горожан в деревне советские планировщики рассматривали с точки зрения практической пользы. За городом у людей была возможность наслаждаться здоровым отдыхом и вывозить на свежий воздух детей; загородные поселения (по слухам) также планировалось использовать в качестве убежищ на случай ядерной войны[1404]. Но основная цель сезонного переселения заключалась в том, чтобы выращивать больше еды. Вплоть до распада Советского Союза летом и ранней осенью огромное количество городских жителей в приказном порядке отправляли в деревню для помощи в уборке урожая[1405]. Сезонный призыв такого рода организовывали в учебных заведениях – от старших классов средней школы до вузов, – а также на предприятиях и в учреждениях. Считалось, что это приносит моральную пользу (поощряет участие в «общем деле»), а попытки избежать выезда «на картошку» рассматривались как уклонение от общественной работы. Как и при любом принудительном труде, процесс скрашивало «чувство локтя» (совместные перекуры, выпивка и рассказывание анекдотов облегчали жизнь). Те же, кто не обладал большой физической силой, могли ловко увильнуть на работу, не связанную с сельским хозяйством [Пашкова 2010: 255][1406].

Власти также старались контролировать поведение людей на пригородных участках, как правило с помощью запретов. Управлению садоводств было предоставлено право принимать меры против лиц, нарушающих правила и строящих жилища нестандартных размеров и форм, а также против тех, чьи участки были запущены. Регулировать строительство было довольно просто, а вот заставлять людей выращивать овощи – проблематично. Первоочередным стимулом послужило бы разрешение продавать собственноручно выращенную продукцию, но извлечение прибыли из собственного участка считалось делом буржуазным и хищническим[1407]. Общественное мнение, как показал опрос, опубликованный «Комсомольской правдой», разделялось: одни считали, что государство должно поддерживать членов садоводческих товариществ, скупая их продукцию, другие были категорически против подобной системы, называя ее корыстной; третьи же и слышать не хотели какую-либо критику в адрес садоводств[1408].

В любом случае отношение людей к дачам и земле невозможно было регламентировать. В 1997 году всю жизнь проживший в городе Владимир Сидоров вспомнал «самый необычный день в своей жизни»:

Владимир Николаевич Сидоров, коренной гражданин, признался мне, что самым необычным днем в жизни, а за его плечами уже пятьдесят лет, был тот день, когда он впервые ступил на собственную земельку под Пупышевым. Он тогда разулся и босой стал на свою землю, выкопанную, неустроенную, затравленную, но такую живую, что он остро почувствовал ответственность, что будет со всей землей. Ведь это не только ему, а земле надо жить. Не изородует ли ее неумелая лопата?[1409]

Но отнюдь не все ленинградцы ощущали «нутряную связь» с землей. Сложный ланшафт (большая часть Ленинградской области покрыта болотами) делал садоводство и огородничество в этих краях непростым занятием. Здесь не могло появиться что-либо похожее на цветущие сады Украины или Подмосковья, красочные, точно картинки в средневековых часословах. На участке нередко росли деревья и пара ягодных кустов (в основном выносливых местных растений, вроде облепихи или рябины, обыкновенной или черноплодной)[1410]. Для многих весь смысл земли состоял в том, что на ней можно построить дом, – овощеводство было только предлогом. Некоторых привлекал сам процесс строительства, хотя, как и любая подобная затея, он требовал недюжинных усилий и изворотливости. Одна женщина вспоминала, как ей пришлось три километра везти от ближайшей станции на тачке найденные на городской свалке доски, а заодно мешок картофеля и ребенка, поскольку автобус там попросту не ходил[1411].

Демократизированный вариант дач – деревянные хибарки, где жили в одиночку и с семьями, – стал повсеместным явлением. В 1984 году в ВООПиК была направлена жалоба на то, что окраина Константиновского парка в Стрельне подверглась атаке нелегальных дачных застройщиков, что свидетельствовало о неуклонном росте спроса на участки[1412]. Владение дачей, как и владение автомобилем, считалось признаком принадлежности к приличному обществу – и действительно, оба эти момента были связаны: ведь для перевоза семьи и пожитков, необходимых в деревне, нужна была машина. К тому же на автомобиле можно было добраться до участков в районах, в которые не ходили поезда[1413]. Даже те, у кого не было дачи, при выезде за город чаще всего отправлялись в дачные районы, поскольку с общественным транспортом там обстояло существенно лучше[1414].

«Когда созревает клубника»

Несмотря на разные типы жилья – съемное, государственное и частное, – некоторые традиции дачной жизни объединяли их все. Не каждому горожанину она была по душе[1415], но большинству нравилась – особенно тем, кто вырос в Ленинграде