Читать книгу - "Жизнь в белых перчатках - Керри Махер"

по-прежнему оставалось правдой. Даже работа моделью, которая приносила ей деньги на оплату «Барбизона» и жизнь в Нью-Йорке, не шла ни в какое сравнение с театром. Конечно, это была веселая и относительно несложная работа, вознаграждавшаяся и наличными, и комплиментами, однако она оставалась просто способом свести концы с концами и не зависеть от родителей. Она не была искусством.

В сердце Грейс жили всего две мечты. Во второй она в хорошеньком сарафанчике стояла рядом с высоким красивым мужем и держала на руках спеленатого младенца. Однако этот образ никогда не вставал в воображении настолько же ясно, как сцена. По мнению Грейс, дело тут было в том, что она не знала, кто же он, этот мужчина. Ее мысленному взору он рисовался темноволосым и темноглазым, но его черты расплывались. Позже она пыталась вписать в картину семейного счастья Дона, и результат заставлял ее волноваться, вызывая одновременно радость и тревогу. Она не знала, откуда такая двойственность: то ли оттого, что Дон был тем самым, предназначенным ей мужчиной, то ли, наоборот, оттого, что он им не был. В результате она полностью сосредоточилась на работе, лишь бы не думать об этом. К счастью, в последнее время у нее не было недостатка в ролях.

Стояло морозное мартовское утро, и Грейс в двух шерстяных свитерах, самом теплом своем пальто, перчатках на подкладке, шарфике и шапке спешила от метро к Карнеги-холлу, где шли занятия Академии. Всякий раз, открывая тяжелую дверь под центральной из пяти арок, образующих вход в это величественное здание с самой красивой кирпичной кладкой, которую она видела в жизни, Грейс чувствовала, как ее переполняют предвкушение, удовлетворение и счастье находиться именно здесь.

Спектакль устраивали в Лицейском театре, в зале на пятьсот с лишним зрителей, на крупнейшей сцене из всех, где Грейс доводилось выступать. Что ж, по крайней мере, там будет дядя Джордж. Его вера в племянницу очень много значила для Грейс — а еще это именно его следовало благодарить за поступление в Академию, ведь когда она не успела вовремя подать документы, дядя потянул за нужные ниточки. Грейс была уверена, что поедет в Беннингтон с замечательной театральной программой в составе школьной труппы, но не попала туда, только подумать, из-за плохих оценок по математике!

«Я в силах устроить прослушивание, — сказал ей дядя Джордж, — но все остальное зависит только от тебя».

Когда пришло письмо о том, что она зачислена, дядя прислал ей дюжину роз на длинных стеблях. Грейс не смогла удержаться, подошла к окну спальни и, глядя в сторону Беннингтона, скорчила гримасу и высунула язык. «Я тебе покажу!» — мысленно пригрозила она.

Утверждение на главную роль в «Филадельфийской истории» стало еще одним шагом в нужном направлении. Грейс наслаждалась иронией ситуации: ведь она была ирландской католичкой из Ист-Фоллса, отец которой сколотил внушительное состояние на строительстве. Девушкой, которую ни за что бы не приняли в семью Лордов, сколько бы золотых медалей ни завоевали ее отец или брат. В том, что ей досталась роль, сделавшая знаменитостью Кэтрин Хепбёрн, Грейс виделся еще один, очень личный повод для иронии: отец главной героини, Сет Лорд, обходился с дочерью очень строго. И пусть он постоянно отчитывал Трейси вовсе не за то, за что получала нагоняи Грейс, последняя все равно чувствовала сильную связь со своей героиней, которая тоже старалась произвести хорошее впечатление на любимого папу. Поэтому Грейс, вопреки обыкновению, не отрешилась от себя, а, наоборот, привнесла в образ Трейси собственные черты и чувства. Совсем немного, но их хватило, чтобы сделать героиню реальной, не выдав своих сокровенных чаяний. Во время репетиций, повторяя свои реплики и как можно более естественно, взаимодействуя с товарищами по ремеслу, она словно шла по натянутому канату, но теперь была довольна результатом.

В день спектакля, сидя в гримерке Лицейского театра, которую она делила с двумя актрисами — Дженет, всего годом старше ее, но загримированной для роли матери Трейси, и Бриджет, игравшей бесшабашного фотографа Элизабет Имбри, — Грейс разнервничалась и даже ощутила облегчение оттого, что родителей не будет, потому что боялась растеряться на сцене. Если это заметит дядя Джордж, ничего страшного, он поймет. А если она провалится, то как-нибудь доучится в Академии, вернется домой и выйдет за хорошего парня-католика с темными глазами и блестящим будущим. Никто из тех, кто покровительствовал искусствам на широком величественном филадельфийском бульваре Бенджамин Франклин Паркуэй, не додумался бы до чего-то более мудрого.

«Возьми себя в руки, Грейс. Ты всю жизнь этому училась. Ты готова». Закрыв глаза, она замедлила дыхание, сосредоточившись на том, как воздух наполняет нос и легкие, а потом покидает их, — упражнение для концентрации, которое им показывали еще на первом курсе: «вдо-о-о-ох, вы-ыдох, вдо-о-ох, вы-ыдох…»

Потом вдруг пришло время начинать. Она сняла очки и дала глазам время приспособиться к тому, что они видят лишь на шесть-семь футов вперед. Этого вполне хватало, чтобы делать, что нужно. Каждый раз, когда кто-то из участников спектакля оказывался за пределами этого расстояния, ее тонко настроенные уши восполняли то, что упускали глаза.

Выйдя на сцену, Грейс почувствовала жар софитов. Согретая ими, она ощущала, как перед сценой волнуется зрительское море. Декорации особняка Лордов стали ее единственной реальностью, и она поняла, что готова. Удивительно, но так всегда случалось через долю секунды после начала спектакля. Между первой сценой, где ее героиня бросает мужа, и последней, где она вторично выходит за него же после комичных ухаживаний еще двоих воздыхателей, Грейс совершенно забыла себя. Она не осознавала, что произносит затверженные слова, просто двигалась и разговаривала с другими актерами. Именно для этого она и жила. Ради этих бесконечных мгновений, когда она растворялась в ком-то еще, пусть и так схожем с ней самой.

Внезапно шквал аплодисментов разрушил чары. Теперь ей хотелось бы лучше видеть зрителей, но разглядеть удавалось лишь мазки телесных, темно-синих и серых тонов. Потом, почти сразу, по рядам прошла волна — это все поднялись для оваций. Сердце Грейс разрывалось, а тело трепетало от восторга. Она едва ощущала дрожь подмостков под ногами. Ей казалось, что ее несет куда-то вверх, что она умеет летать.

Потом под одобрительные восклицания и хлопки кто-то открыл в гримерке бутылку шампанского, а дядя Джордж крепко обнял Грейс.

— Я очень сильно горжусь тобой, — сказал он.

Затем отошел на расстояние вытянутой руки, с восхищением улыбнулся племяннице, и ямочка на его щеке стала глубже.

Уильям Уигли, красивый и щеголеватый дядин… Грейс точно не знала, кто именно, вернее, как его