Читать книгу - "Дневник Распутина - Даниил Александрович Коцюбинский"

Вот.

Такая она особенная. Одну только такую и видел в своей жизни. И много людей видал, а понятия об ей не имеют. Думают либо сумасшедшая… либо… же двусмыслие в ней какое. А в ней особенная душа. И ей, в ее святой гордости, никуда, окромя мученичества, пути – нет.

Папа

Папа… что ж, в нем ни страшного, ни злобного… ни доброты, ни ума… всего понемногу. Сними с него корону, пусти в кучу – в десятке не отличишь. Ни худости, ни добротности – всего в меру.

А мера куцая – для Царя маловата. Он от нее царской гордости набирает, а толку – мало… Петухом – кружится. И тот мучается. Только у него все иное… Все полегче… одначе, чувствует… – не по Сеньке шапка48.

Илиодорушка

Илиодорушка49 человек каменный. Большой гордости человек. Одного только и видел такого. И думал я, что всю жизнь вместях проживем, но вышло по-другому.

Не ужились.

И я, и он, кажный хочет первым быть, а «первый» только один бывает.

Вот.

Илиодор бунтовщик.

Стенька Разин, вот он кто.

Бунтовать, только бунтовать. А спроси ты у яго – чего он добивается? Золота, баб, почестей?

Нет, ничего этого не надо.

А надо первым быть. А как у яго дух буйливый, то он и тихой жизни не годится. Ему бы только воевать.

Спрашиваю я его раз: «Скажи ты мне, Илиодорушка, как на духу, любишь ли ты Царя-Батюшку».

«А за что, – грит, – любить его? Дурак он из дураков и брехун, за что любить-то?»

«А Царицу-Матушку?»

«Ее, как змеи, боюсь, ужалит, ох, ужалит она. И не меня, не тебя, не Царя-Батюшку… Россию – вот кого ужалит».

«Значит, не любишь?»

«Значит…»

«А ежели так, то чего хлопочешь? Чего с начальством воюешь?»

«А это, – грит, – я Россию спасаю от жидов и супостатов. Они Россию слопать хотят».

«А нешто ты ее отвоюешь?»

«Отвоевать мудрено, одначе я так[о]е сделаю, что всякому Цареву врагу буде понятно, что в России хозяин только Церковь православная».

«Ладно, говорю, ври, да не завирайся. Ежели Церковь хозяйничать почнет, то, окромя блядей да воров, никому и доступа не будет».

Вот.

Рассердился и крикнул: «Ты, Григорий, еретик».

А меня смех и зло берет. Зачем врет?

«Не для Церкви стараешься, а для себя… Тебе охота, штоб народ тебе поклонился». Вот.

«Пущай так, – грит, – и поклонится».

«Поклонится, да не тебе первому, а Григорию… А ежели ты со мной будешь, свелю народу и тебе поясно кланяться… Вот, скажу, молитвенник наш».

Илиодорушка свое: «Я ученый, я говорить с народом умею. За мной народ куда хошь пойдет, и не чрез тебя я свою власть иметь буду, а сам от себя».

«Пущай, – говорю, – и так, только иди со мной рядом… рядом иди».

А он, стервец, сверкнул глазами.

«Зачем, – грит, – рядом итти… дороги разные: ты иди через мирское, а я через церковь».

Ладно. «Вот, – говорю, – покажу тебе, как мной цари тешутся… Кака моя власть. Потом иначе заговоришь».

Было это в восьмом годе. В деревнях большое беспокойствие. Главное крестьяне мутили. Уж очень притеснительный был закон. Случилось это в нашей губернии. Описали недоимщиков. Пришли к земскому50. Он из князей Татищевых51. Был прислан в деревню на выслугу. Чтоб потом в большие паны пролезть… Ну и пришли это к нему крестьяне просить об отсрочке. Главное просили, чтоб коров не угонять. Там в селе, это в сорока верстах от Тюмени, шесть коров описали. Три на вдовьих дворах.

Они его просят, а он их гонит. Они ходоков пять человек выбрали. Он криком кричит, а они свое. Захотелось ему по-господски потешиться.

Крикнул одного, велел к себе подойти.

«Ежели, – грит, – сейчас не уйдете, собак на вас выпущу». А тот пригрозил народным судом.

«Ах ты, – крикнул, – быдло, разговаривать». На Игната Емельянова как цикнет.

«А тот, – говорит, – все равно коров не отдадим, всей деревней пойдем».

Панок взъелся. Велел собаку спустить… Собака – лютый волк, кусок щеки вырвала и ногу прокусила.

Игнат к вечеру скончался.

А через три дня живьем сожгли урядника, когда заявился за податями52. И княжеский дом как свечка сгорел… Только-только живьем выскочили.

Узнав об этом, я порешил с Царем разговор разговаривать.

Взял и Илиодорушку с собой.

Говорю я это, а при этом и Царица-Матушка сидит. «Вот, – говорю, – до чего люты начальники, живьем человека загрызть. Ходока за мирское дело».

Царь молчит.

А как дошло слово до того, что урядника живьем сожгли, Царь и воскликнул: «Всю деревню под суд. Всем розги, всем розги».

А Илиодорушка побледнел и тоже шепчет: «Под суд, под суд».

Я как стукну по столу. Царица-Матушка вскочила, а Царь затрясся.

«Молчи, – говорю, – молчи, подтыкало, – это я Илиодорушке, – я не тебе, а Царю говорю: Ты мужика как учить собираешься? – Через жопу. Жопу драть хочешь – дери, а разум через голову вести надо. Жопу выдрал, а в голове у него такая злоба вырастет…»

Царь побледнел. «А что же, говорит, делать надо?»

«А то, что науку не розгой, а умным словом вводить надо».

Как ушли мы, Илиодорушка и говорит: «Как ты смеешь так с Государем разговаривать?»

«А то как же? С Царями говорить не разумом надо, а духом. Он разума не понимает, а духа боится». Вот.

Игнатий

У каждого человека должен быть такой дружок, будь то жена, полюбовница или вор-половинок, с которым всю душу выворотить можно. И нет человека, который сие не поймет.

Всякое бесстыдство, всякая разбойность укроет, а сам может страдает боле того, кто сотворил худо. Потому нет ничего горше, как чужое дерьмо руками перебирать.

Такое дружок у папы – Игнатий53. Они его так величают, а как он окрещен и крещен ли, об этом не знаю.

Мама его зовет Эрик.

Держут его в тени… мужик и мужик. А колупни его, попробуй… Он те такой дворец поставит, что любому князю любо-дорого.

Казна большая… Почет большой… А знати нет.

Князья-родичи его как огня боятся и как от черта отплевываются.

Мужик мужиком, так для всех, а у себя над баринами барин. А с виду лесной разбойник. Никогда глаз не подымает, никому руки не подаст.

Меня кабы мог, живьем бы съел. Вот он какой.

Штука ядовитая.

И вот какой вышел случай:

Илиодорушка до баб человек чистый. Брезгует ими… А может хитрит. Ну вот.

Жила при ем одна