Читать книгу - "Эйфельхайм: город-призрак - Майкл Фрэнсис Флинн"

— Пойдем, — заторопился пастор, уводя Оккама прочь. — Иоахим, верно, уже приготовил нам поесть.

Потащив гостя за собой, он оглянулся и увидел, как мягкие губы одного из крэнков разошлись в характерной для них улыбке.

* * *

Дитрих и Оккам провели вечер за ужином из ржаного хлеба и сыра с разумным количеством пива. Новости огромного, необъятного мира доходили в Оберхохвальд через горные леса на устах путешественников, а Оккам находился в самом центре этого мира.

— Мне сказали, — молвил Дитрих, — ты собираешься примириться с Климентом.[218]

Уилл пожал плечами:

— Людвиг мертв, а Карл не хочет ссориться с Авиньоном. Ныне, когда все остальные мертвы — Михаил, Марсилий[219]и другие, — к чему делать вид, что мы были подлинным Капитулом? Я отослал печать ордена назад, ту, что Михаил захватил с собой, когда мы бежали. Капитул собрался на Троицын день и сообщил Клименту о моем жесте, а тот послал в Мюнхен, предложив лучшие условия, нежели Жак де Кагор. Так что мы поцелуемся и сделаем вид, что все в порядке.

— Ты имеешь в виду папу Иоанна?

— Кайзер называл его не иначе как Жак де Кагор. Он был очень набожным человеком.

— Людвиг — набожным!

— А как же? Он сотворил себе собственного папу. Трудно проявить большую набожность. Но слова «охота», «пиры» и «bohorts» обрисовывают сущность этого человека. Ах да, не забудем о благополучии семьи. Простой человек, с легкостью направляемый своими более ловкими советниками, — он никогда не пошел бы в Италию, если бы не лесть Марсилия, — но об его упрямство разбивались самые изощренные доводы. Карл, с другой стороны, много занимается искусством и хочет основать в Праге университет, который мог бы соперничать с Монпелье и Оксфордом, если не с самим Парижем. Место свободное от жесткой ортодоксальности признанных авторитетов.

Он имел в виду — свободное от томистов и аверроистов.

— Место, где можно будет развивать номинализм? — подразнил Дитрих.

Оккам нахмурился:

— Я не номиналист. Проблема в преподавании Нового пути, современного метода философствования, в том, что ученые небольшого ума, взбудораженные самим фактом новизны, редко даже пытаются понять суть моих представлений. Как бы я хотел, чтобы с некоторых уст никогда не срывалось мое имя. Скажу тебе, Дитль, в наше время человек чаще провозглашается еретиком не за свои труды, а за то, что о его трудах думают другие. Но я переживу всех своих врагов. Лжепапа Жак мертв, так же как и старый идиот Дурандус.[220]Надеюсь, гнусный Люттерелл скоро последует за ними. Попомни мои слова. Я еще спляшу на их могилах.

— «Решительный доктор» едва ли был старым идиотом, — осмелился возразить Дитрих.

— Он заседал в составе трибунала, который осудил мои сочинения!

— Дурандус сам однажды предстал перед трибуналом, — напомнил ему пастор. — Такая оценка — судьба всех стоящих философов. А он использовал свое влияние в пользу двух твоих положений.

— Из пятидесяти одного! Столь убогая милость оскорбляет больше, нежели честная враждебность мерзостного Люттерелла. Дурандус выбрал стезю сокола, который решил никогда не летать, и был бы гораздо меньшим дураком, не обладай он столь блестящим умом. Никто не осуждает камень за то, что тот падает вниз. Но сокола? Ну, кого еще мы знали по Парижу?

— Петра Ауреоли… Нет, подожди. Его произвели в архиепископы, и он умер за год до твоего приезда.

— А архиепископское звание часто столь фатально? — вопросил Оккам с любопытством. — Ты и красноречивый доктор имели много общего. Он брился твоей бритвой. А Вилли ныне архидьякон во Фрайбурге. На прошлой ярмарке мы с ним даже побеседовали.

— Вилли Ярлсбург? Тот, с надутыми губами? Да, я помню его. Посредственный мыслитель. Он будет хорошим архидьяконом, ибо ему никогда не придется говорить ничего оригинального.

— Ты слишком суров. Он всегда относился ко мне с добротой.

Оккам внимательно посмотрел на пастора, но уже через секунду отвел взгляд.

— Как и полагается людям его сорта. Но добрый человек может, тем не менее, обладать посредственным интеллектом. Данное утверждение — не оскорбление. Второсортность — это и так намного больше того, чего достигает большинство ученых.

Дитрих вспомнил об искусстве Оккама скрываться за точностью собственных слов.

— Сеньор привез мне трактат ныне преподающего в Париже молодого ученого, Николая Орезма, выдвинувшего новые доказательства в пользу суточного движения Земли.

Уильям фыркнул:

— Так ты все еще обсуждаешь философию природы?

— Природу не обсуждают: ее постигают в опыте.

— Ах да, конечно. Кстати, Жан из Мирекура[221]— ты не слыхал о нем? Его еще называют белым монахом. Капуцин, как нетрудно догадаться. Его положения осудили в Париже в прошлом году — нет, это было в сорок седьмом. Нынче это стало той акколадой, благодаря который можно сразу определить первоклассного мыслителя. Он показал, что опыт — evidentia naturalis[222]— низший род свидетельств.