Читать книгу - "Там, где горит земля - Александр Поволоцкий"

Теперь промыть.

— Горячий физраствор. Аспиратор переключить.

Струя физраствора — прозрачной, с лёгким лимонным оттенком жидкости — вымывает из разверстой брюшины сгустки крови, грязь, скудное кишечное содержимое.

— Готовьте радиометр.

Навряд ли что внутрь попало, но бережёного…

— Пульс не прощупывается! – тревожно сообщила сестра. — Кровь в вену не идёт!

— Вижу, — проскрипел сквозь зубы хирург.

Из‑за печени пробивается струйка крови, слабенькая, но крепнет. Здравствуй, вторичный шок, вот и ты. Когда раненый в шоке — это плохо. Когда уже вроде бы выйдя из него, пациент валится туда снова — это стократ хуже. Кровь в вену не идёт, значит, кровоснабжение практически встало. Ещё один шаг в ладью Харона.

Казалось, стать более бледным невозможно, но раненому это удалось. Кожа обрела прозрачно–голубоватый оттенок, лицо походило на череп, туго обтянутый пергаментом.

— Буду вскрывать левую сонную артерию. Аппарат Боброва, быстро!

Наш последний аргумент. Внутриартериальное нагнетание крови — чтобы дать хоть какое‑то давление жизненно важным органам. Бакулев пробовал, говорят, с того света вытаскивал.

Иглу в артерию. Подогретую кровь — под давлением прямо в артерию, к мозгу, пока не наступило кислородное голодание. Держись, боец, мы тебя не отпустим.

И тут сердце замерло, как уставший солдат, присевший отдохнуть на минутку, да так и замерший, привалившись к стенке окопа. Значит, ничего у нас нет срочнее, чем его запустить.

— Камфору под кожу.

Никакой реакции.

Непрямой массаж сердца. Раз, два, три… Непередаваемое ощущение, которое никогда не поймет не–медик – почти что держать в руке сосредоточие человеческой жизни, жадно ловить его малейшее трепетание. Среди хирургов почти не бывает толстяков — трудно набрать лишний вес, когда каждая секунда такого ожидания сжигает калории, как атомный реактор.

Есть сокращение, но это пока ничего не значит. Ещё одно, и ещё.

Вдохнул… выдохнул.

— Кислород.

Дышит. Поверхностно, слабо, но дышит. То, что пульс не прощупывается — ерунда.

— Лейте кровь. Две дозы в артерию, как пойдет в вену — две дозы туда. Среди оставшихся выздоравливающих есть такие, у которых можно взять кровь? Нужна нулевая группа. Поищите. Боюсь, с тем, что осталось, мы его не вытащим.

— Есть пульс! Сто двадцать, очень слабый.

Ну, что, дружище, держись. Сейчас затампонируем печень кусочком сальника, зашьём. Как новый не будешь, до конца жизни – диета и дважды в год медицинский осмотр.

Но не умрешь. По крайней мере — не сегодня.

— Что там за шум? – спросил Поволоцкий, снимая маску и с наслаждением протирая лоб и глаза. Боже, какое это счастье – самому взять и протереть лицо, которое будто закаменело от мышечных узелков.

— Раненые. Ещё три машины.

— Радиометр?

— На втором диапазоне — зелёный.

— Примите этих и сменяйтесь. Я моюсь и перехожу в главную операционную.

Мир вокруг Ивана рождался заново — из звона в ушах, сухости во рту, пелены перед глазами… «Палатка. Полевой госпиталь», подумал он, силясь сообразить, как же он сюда попал. «Судя по не слишком далёкой канонаде — медсанбат. Значит, про День Победы был сон… ну, что ж, ещё повоюем…»

— Фы пришльи в сепя. Гут. Карашо.

Над Терентьевым наклонился человек в белом халате поверх черной формы. Белые или светло–серебристые петлицы, одна из них — с черепом и скрещенными костями.

«В плену… Досада какая…»

С этой мыслью он провалился обратно во тьму.

— Кислород, — скомандовал кто‑то невидимый, на чистом русском языке.

— Пульс отчетливый, — это уже другой, женский голос, да какой там женский — лет восемнадцать девчонке.

Почему‑то очень сильно замёрз нос, как будто к нему приложили кусочек нетающего льда. Мутная пелена сползала с глаз, медленно, неохотно.

— Если вы меня видите, моргните, — строго приказал кто‑то расплывчатый и одноцветный, нависший над инспектором.

— Ви…жу… — с трудом выдавил из себя Иван. Ему показалось, что для спасения от кошмара, в котором он попал в плен, почему‑то было очень важно заговорить.

Влажный тампон промокнул губы.

— Пить вам нельзя, — сказал суровый врач. Забавно, какие они всегда строгие. Как с детьми малыми разговаривают.

— Вы извините, — обратился врач к кому‑то невидимому, — по уставу у легкораненых кровь брать нельзя. Но у нас остался только НЗ, и даже физраствора мало.

— Ничефо, ничефо. Дойчьлянду я крофью послушил, теперь России послушу.

Не рискуя поднимать голову, Терентьев осторожно повернул её на голос. На носилках слева от него лежал немец, явный белобрысый немец с орлиным профилем, в черной форме под белым халатом. Между ним и Иваном протянулась резиновая трубка с огромным шприцом посередине. Молодой санитар, сидя на маленьком складном табурете, сосредоточенно нажимал на поршень, вводя Терентьеву немецкую кровь.

Не в плену, понял инспектор. У своих. А немец, скорее всего, алеманнер – доброволец из европейских беженцев.

Мысли Ивана понеслись вскачь, как пришпоренные лошади – где он, что за госпиталь, прошла ли колонна, как вообще дела на фронте. Когда, наконец, он сможет вернуться в строй… И, не выдержав скачки, разум снова провалился в бездонную пустоту, сопровождаемый последней внятной мыслью:

«Отвоевался…»