Читать книгу - "Всё об Орсинии - Урсула К. Ле Гуин"

Лаура пыталась успокоить тетку. Она ни разу в жизни не слышала, чтобы Пернета так кричала. Эмануэль был оглушен и полученными известиями, и криками жены. Ему казалось, что внутри у него что-то сломалось и все силы разом его покинули, даже позвоночник больше не держит тело. На Пернету он смотреть боялся.

Пьера подошла к нему, встала рядом, взяла за руку, заглянула в глаза. Он заметил, что она очень бледна.

– Если мы поедем назад вместе с вами, – сказала она, – то я лучше сразу предупрежу нашего управляющего, чтобы он не ждал нас с Лаурой.

– Да, ты права.

– Он наверняка все еще на мельнице. Я быстро сбегаю и минут через десять вернусь.

Пьера убежала, легкая, быстрая, и Эмануэль, даже в горе и смятении, не мог не восхищаться этими девочками: обе держали себя в руках, обе были настроены спокойно и решительно. И это притом, что Лаура, как он отлично знал, сражена страшными новостями о любимом брате; что же касается Пьеры, то она всего четверть часа назад уже плакала о чем-то… С этими девицами всегда так, думал Эмануэль: нервничают, суетятся, но, когда приходит час испытаний, становятся тверже стали. А вот у них с Пернетой выдержки не хватило; у него так просто руки опустились… Эмануэль устало сел в кресло и еще раз перечел оба письма – просто чтобы заставить себя хоть что-нибудь сделать. Однако все сделали и устроили Лаура и Пьера, и через несколько часов Эмануэль оказался наедине с братом в библиотеке родового поместья Сорде на берегу озера Малафрена.

– Ну рассказывай, Эмануэль. Что случилось?

– Мы получили письмо от Итале…

– Вряд ли ты средь бела дня сорвался бы с места и поехал сюда только потому, что получил от него письмо.

– Нет, конечно, но пришло еще и письмо от его друга. Судя по всему, через несколько дней после того, как Итале отослал свое письмо из Ракавы, его арестовали…

Гвиде молча ждал продолжения. Эмануэль прочистил горло и снова заговорил:

– Это, правда, еще не точно… Они тоже пока не уверены.

И он передал Гвиде письмо Брелавая. Тот читал очень внимательно, но лицо его казалось совершенно бесстрастным. Наконец он поднял голову и сказал безо всякого выражения:

– Ну и что же мне делать?

– Делать?.. Откуда мне знать? Этот малый, без сомнения, прав: мы пока что ничего сделать не можем. Совсем ничего. Сейчас не время напоминать, что я предупреждал тебя, что твоя категоричность…

Он резко умолк. Гвиде на него не смотрел.

– Значит, Итале арестовали? – тихо и раздумчиво проговорил Гвиде, точно пробуя эти слова на вкус. – Да какое они имеют право судить его! Прикасаться к нему… – Лицо его странно дернулось и застыло. – Что они с ним сделали? – громко спросил он вдруг и отвернулся.

Эмануэль присел к столу и устало потер лоб руками. Он явно недооценил брата. Он совсем забыл, как мало знает Гвиде о столичных нравах, как он в этом смысле невежествен, а потому и невинен. Гвиде негодовал, что Итале себя унизил, однако и помыслить не мог, что кто-либо может унизить Итале. Зло для Гвиде воплощалось в чьих-то конкретных грехах – в проявлениях алчности, скупости, жестокости, зависти, гордыни; в его восприятии человек обязан был бороться с подобным злом – как в собственной душе, так и в душах других людей – и с Божьей помощью победить. То, что несправедливость может твориться под именем закона, что бесчеловечность царит в обличье тех, кто этот закон охраняет с оружием в руках, что правосудие осуществляется с помощью пыток и тюремных застенков, он, в общем, представлял себе, но до конца в это не верил – во всяком случае, до последнего времени. И он никогда не отделял себя от Итале, никогда, даже во гневе. Тот удар, который был нанесен его сыну, был нанесен и ему; приговор Итале был приговором и ему, Гвиде. Ему было пятьдесят восемь, и впервые человеческое зло одержало столь убедительную победу над его твердой бескомпромиссной душой. Впервые в жизни он чувствовал себя униженным. Он всегда отличался независимым нравом, всегда был чист перед Богом и людьми, и вот теперь, на склоне лет, ему приходилось платить за независимость и незапятнанность собственной души.

– Гвиде, если это правда – хотя в этом еще никто пока не уверен… Но если это действительно так, то нужно смотреть правде в глаза. Ведь могло быть куда хуже! Слава богу, Итале не отослали в Австрию, не приговорили к пожизненному заключению, а в тамошних застенках… Пять лет… Что ж, пять лет – это…

Эмануэль учился в Соларии на юридическом. Он несколько раз в целях самовоспитания посещал местную тюрьму и именно потому, что видел тюрьмы изнутри, уже трижды отказывался от лестного предложения стать судьей.

– Пять лет можно и подождать, – промолвил Гвиде.

– Послушай, Гвиде. Я тогда оправдывал себя, после отъезда Итале, – я ведь поддержал тогда его в желании уехать в Красной, считая, что он имеет право на собственный выбор, я и сейчас так считаю. И все же я ответствен, отчасти ответствен за то, что произошло… И нет мне прощения. Я ведь никогда не задумывался, какая опасность грозит… А потому я значительно больше виноват во всем, чем он сам! Он ведь был еще так молод!..

– Теперь это не важно, – вздохнул Гвиде. – Все это в прошлом. Лаура знает?

– Я читал письмо вслух. Они всё слышали. И Лауре потом пришлось приводить в чувство Пернету. А Пьере – меня. Они сейчас у Элеоноры. Мне показалось, Гвиде, что девочки с этим справятся лучше, чем мы с тобой.

– Ты прав. Это их мир. Их время. Не мое. Это я понял сразу, как он уехал.

Снова воцарилось молчание. Гвиде сел за широкий стол напротив брата.

– Я все думал, почему бы Итале не жениться на Пьере, – вдруг сказал он. – Сорок лет назад и сомнений в этом не возникло бы. Выгодный брак, отличная пара. Они бы точно поженились. И тогда он бы никуда не уехал.

– Но ведь наш-то отец уехал! Это тебе прекрасно известно! Неужели ты считаешь, что все дело в эпохе, а не в конкретном человеке?

– Но ведь наш отец вернулся!

– Итале тоже вернется!

– Он сидел на том самом месте, где сидишь ты, когда заявил мне, что собирается уезжать. Я рассердился, обругал его дураком и еще похлеще.

– Ради бога, Гвиде! Теперь вот и ты начинаешь во всем винить себя. Если честно, ты действительно был с ним чересчур суров, но вряд ли ты когда-нибудь вообще был мягок. Вот и он тоже такой. Суровый. Господи,