Читать книгу - "Нуониэль. Часть первая - Алексей Николаевич Мутовкин"

служению. И для этого неискушенного в благородстве мужа служение как таковое гораздо важнее того явного образа господина, которого преподносит ему жизнь. Однако, что ни говори, этот Вандегриф – славный парень. Может показаться, что я ему не нравлюсь, но это не так. Он боится меня, потому что я – сказочное существо. Во мне он видит отражение тех человеческих страхов, которыми пропитан каждый в этом Троецарствии. Моему сознанию хватило недели, чтобы увидеть эти страхи. Да и страхи эти в сущности следствия одного большого страха. Это страх воли. Я не помню, кто такие нуониэли и не могу сказать ничего о том, как мы воспринимаем мир и жизнь, но кое-что в происходящем вокруг сейчас, здесь – в мире людей – заставляет меня дивиться, задумываться и вопрошать о целесообразности принимаемых решений. Именно в страхе перед волей, размахом, открытостью пасуют эти удивительные существа люди. Каждую ночь, разбивая лагерь, они ставят палатку, чтобы спать в ней, а не под звёздами. Они застёгивают свои плащи, затрапезки и зипуны даже тогда, когда холодным ветром и не пахнет. Они хранят свои мечи в ножнах, которые скрывают клинок от эфеса до самого конца. Когда Воська сделал мне ножны из бересты, в голове у меня закралась мысль, что подобные ножны совершенно ничего не напоминают мне о прошлой жизни. И даже, несмотря на то, что среди обрывков памяти я отыскал тот, что сказал мне, будто нуониэли мастерят ножны для мечей из бересты – те ножны, что смастерил мне слуга рыцаря, не родили во мне никакого чувства чего-то тёплого, родного и знакомого. Возможно, нуониэли и делают ножны, но только не такие, которые скрывают весь клинок? Ведь только люди могут так бояться воли и открытости, что постоянно прячут себя и всё своё добро от жизни. Из разговоров, которые я услышал за время похода, мне стало ясно, что когда человек становится богатым и важным, он непременно строит себе большой и крепкий замок из камня и железа. Но почему же чем знатнее и богаче человек, тем толще стены, которыми он ограждает себя от жизни? И почему крестьяне, не имеющие ничего, так яро завидуют тем, кто может спрятаться от мира за каменными стенами? Черноволосый рыцарь Вандегриф гнушается не мною, а тем, что я не застёгиваю свой плащ, чтобы ветер обдувал меня, как можно больше. Он ненавидит моё равнодушие к проливному дождю, из-за которого все намокают и падают духом, ропща на небеса и худую долю. И каждый раз, когда я вынимаю меч, Вандегриф напрягает всё своё естество, чтобы только не испугаться возможного размаха и той воли, которую я могу вложить в своё оружие, направив его против тех, против кого посчитаю нужным.

Я направил своего коня туда, где, как мне показалось, волков больше всего. И когда я почувствовал, что зацепил эти сияющие лунным светом глаза, когда я ощутил, что они потянулись за мной сквозь тьму, я спешился, обнажил меч и ударил им по шее коня. Кровь хлынула мне в лицо. Ноги животного подкосились. Упал ли конь или нет, я не видел, ведь я побежал обратно к реке так быстро, как только мог. Я не знал – сработает ли моё жертвоприношение. Но я попытался, чтобы дать отряду шанс, а Вандегрифу хоть одно лишнее мгновение. А в бою, один миг зачастую решает исход всей битвы. И всё получилось: основная доля волков набросилась на истекающего кровью коня. Остальные же замешкали. Я подбежал к Вандегрифу и подал ему руку. Мы встали спиной к спине и стали обиваться от разъярённых тварей. Тут по округе раскатами грома пронёсся дикий вопль. Я оглянулся. Это Ломпатри, нёсся на нас с мечом наперевес. Ломпатри – этот большой и немолодой человек – с ловкостью юного и бойкого пастушка перепрыгнул через убитого им волка и оказался рядом с нами. Волки прыгали на него со всех сторон, но рыцарь неистово отбивался. Вокруг нас сновали лишь одиночки, которые решили, что убитая неподалёку лошадь им точно не достанется; уж слишком большая ватага уже роилась над трупом. Только то, что основная масса хищников находилась на расстоянии, дало нам шанс выбраться оттуда. Втроём мы сломя голову понеслись к воде. Лучше всего отпечаталась в памяти речная вода: холодные токи горных ключей, остывшие по осенней непогоде. Одежда мгновенно потяжелела и прилипла к телу холодными оковами. Течение сносило вправо, ноги путались в плаще, а тяжёлый меч тянул ко дну. Тело пронзали судороги, не дававшие двигаться так, как надо, чтобы быстрее достигнуть суши. Холодная грань смерти! Вот она – воля! Та сила, дающая право жить и умирать по своему желанию!

Волки в воду не сунулись. Мы же, как только оказались на другом берегу, сразу принялись разводить огонь. Команды Ломпатри не отдал, но Воська, да и все остальные, без слов поняли, что костёр необходим. Из пары старых еловых стволов мгновенно нарубили три кладки. Не прошло и десяти минут, как первая кладка задымилась тем едким, холодным дымом, который поперву тянется от влажной хвои. На то, что отряд сохранит скрытность, никто больше не надеялся. Зато когда поблизости во тьме показалась пара волчьих глаз, в них уже отражался не холодный свет звёзд и Гранёной Луны, а яркий, жёлтый свет гудящих костров. А чтобы отвадить самых смелых и голодных, Ломпатри пригвоздил к длинной ветке промокшую волчью голову, которую умудрился отрубить одной зверюге у самой воды. В зерцале, с тяжёлым мечом и помогая при этом раненому Вандегрифу, отяжелённому своим массивным двуручником, Ломпатри не пожалел сил на этот трофей. Усилия не остались тщетными: отрубленная волчья голова отвадила голодных, но осторожных хищников.

– А наш деревянный друг не промах! – придя в себя, заметил Мот. – Отдать одну овцу, чтобы сохранить отару – до такого впору пастуху додуматься, а не господину! Ай да нуониэль! Видать, знает степь!

Степи я не знал. Но откуда – не помню. Я решил не гадать над тем, как мне пришла идея принести волкам жертву. Надо было пережить ночь, а не заниматься поисками ответов на странные вопросы, коих в Дербенах и так слишком много.

Ночь мы протянули. Отряд представлял собой жалкое зрелище. Измотанные переправой, окоченевшие и мокрые до нитки люди жались к кострам. Несмотря на едкий дым, они снимали с себя одежды, наматывали их на палки и держали над костром, словно мясо, чтобы быстрее высушить. Костлявые, волосатые тела крестьян выглядели столь беззащитными в этой холодной тьме пригорья,