Читать книгу - "Нарушители. Память Каштана: темный замок. Память Гюрзы: светлые сады - Елена Владимировна Ядренцева"

– Гюрза, а ты можешь сотворить что-нибудь тёплое?

– Не выйдет, это не моя земля. Я осколки-то те на кураже убрал. Это было исключение.

– Но маркер ты же дал мне, когда первый раз здесь шли?

– Да? Может, не успел подумать. Мы уже скоро придём.

Он опять зазвучал как Ференц – так и стукнула бы! Но тут сгустился туман. Очень мягкий, очень тёплый – не туман, а поцелуй в лоб. Они медленно шли мимо маленьких домиков, и над каждой дверью вполсвета горел одинаковый фонарь. Можно лечь, можно спать, всё хорошо. Всё будет хорошо. Да нет, уже есть.

– Гюрза, а может…

– Да?

Как объяснить? Что можно никуда уже не идти. Что можно лечь в этот туман, как в очень солёную воду – она тебя вытолкнет, – так рассказали на уроке; раскинуть руки, и качаться, и смотреть сны… А даже если туман и сомкнётся над тобою – ничего страшного. Завтра будет новый день.

– Ай, вот не ожидал, что ты почувствуешь!

Оказывается – она сидела на земле. Ещё оказывается – с закрытыми глазами. Сейчас бы и легла. Но земля-то ледяная!..

– Что я вообще…

– Вставай, вставай скорее. Это туман, чтоб дети лучше спали. Ночью в окна ничего не видно. Он скоро тут по крыши всё укроет. Ну, чтоб не приходилось каждому петь песни… Давай, давай, мы же ещё должны дойти до театра.

– До какого театра?

Дома они ходили пару раз, точнее, их возили, как обычно. Карина отвлеклась на крик на сцене, и Антон вырвал у неё из руки вафлю. А она только раз и надкусила! А на сцене и орала-то неизвестная девушка вся в чёрном, кричала, стоя на коленях, – ничего хорошего.

– Просто если он не хотел, чтоб мы его нашли…

– Кого нашли?

– Смех. Если Людвиг не хотел, чтоб мы нашли этот, будь он неладен, Сашин смех, он только в театр его и мог поместить.

– Ты там, что ли, играл эту жену?

– Женщина-пастух, Карина. Да, я там её играл.

Подумаешь, какие мы стали важные. Ладно, может, он просто устал, пока помогал Людвигу. Да они все устали. И туман этот ещё. Ай! Потёрла шею.

В театр вела дорожка из белых камушков – Карина наклонилась, подняла один. Зачем-то сунула в карман. Гюрза промолчал. А всё-таки – в тумане хоть ступням тепло.

В тех театрах, куда они дома ездили, надо было очень быстро сдать куртки в гардероб; под счёт, парами, проникнуть в зал, там рассесться и не галдеть. А Катька всё хотела посмотреть на сцену, когда на ней никого не будет. И потрогать занавес. И пройтись вот по этим узким коридорам, увешанным портретами, и заглянуть в буфет – Карина думала, что там тоже раздают макароны и суфле, но Катька сказала, что там только бутерброды с лепестками какой-то сёмги, и шоколад, и пирожные. Какая-то та сторона уже, а не буфет…

Здешний театр был выстроен из тёмно-серого камня и оплетён плющом – точь-в-точь как башня Скорби, где они искали Сашу. Внутри – холод и тишина. Они вошли не с парадного входа – в ворота, между четырёхгранных фонарей, по широкой дороге, – а с чёрного крыльца, под козырёк. Ключ Гюрза снял с крючка рядышком:

– Тут не воруют.

Дверца поддалась без скрипа. Свет внутри не горел, и Гюрза сказал: «Ах, точно же» – и снял фонарь из-под козырька. Тот горел почему-то бледным светом – будто тумана напустили и заставили светиться.

– Зачем вообще здесь фонари, если все дети спят?

– Так принято.

Странно, что сам театр белым не был. Они шли по истёртым красным коврикам и один раз почему-то по дощатому настилу. Никакого гардероба.

– Зачем? – сказал Гюрза, когда Карина спросила, куда же тут вешать куртку. – Зачем, если в Садах вечное лето? Разве что если очень хорошо себя вести, пару недель будет зима.

– Пару недель?

– Ну да, чтобы каток был. И на День преломления света – чтобы строить крепости.

– Снежные, да?

Карина один раз запульнула в Антона снежком с ледышкой; и не то чтобы специально! То есть она хотела, чтобы удар вышел чуть сильнее, а не попасть Антону в нос и чтобы кровь текла. Антон потом до конца прогулки прятался от Слалом, прижимал к носу снег и вообще старался не попасться. Вроде Слалом в тот раз и не заметила…

На стенах, каменных прохладных стенах – фонари и лампы с тёмными ручками. Тёмными – ну вот как памятники.

– Гюрза, как называется?

– А, это? Бронза.

Лампы горели не все. Они с Гюрзой шли тихо-тихо – мимо низких детских стульчиков, мимо даже одной лошадки-качалки; мимо диванчиков на витых ножках; мимо картин – женщина в белом ест мороженое, мужчина в куртке с полосатыми рукавами жонглирует цветными шариками. В вазах на низких столиках сухие розы. Карина вдруг представила Алису – как она наклоняется к одному из столиков, сметает лепестки в подставленную ложечкой ладонь. Или пьёт что-нибудь из очень маленькой чашки, ради самого жеста, а не глотка – ну что там может поместиться? А может быть, она вела себя как некоторые: говорила, что пьёт чай или воду, а сама подливала в эти чашечки какой-нибудь коньяк.

– Гюрза, – говорить получалось только шёпотом, – а здесь есть буфет?

– Они потом на лужайке пили всякий сладкий мёд.

– Гюрза, а что мы…

И тут коридор наконец сменился залом – залом с витринами. А в витринах – платья. Длинные юбки и совсем короткие, изогнутые вырезы и ровные, высокие воротники, нет воротников. А где-то сеточка. А где-то юбка – будто растрёпанные лепестки гвоздики. Или будто чешуя. А где-то выставлены ещё туфельки – вот шёлковые с завязками, вот на каблуках, а вот с застёжкой в виде лилии. И везде блёстки, блёстки – как когда Людвиг погрузил пальцы в стеклянную крошку. Белые блёстки. Золотые. Кружево. И звон…

Гюрза поднял фонарь повыше:

– Ш-ш-ш! Ты слышала?

Можно подумать, она тут криком кричала. Что-то звенело тонко-тонко, тоньше колокольчика. Пахло здесь старыми духами – как будто сирень старилась сто лет и пыль на ней и запах её помрачнели вместе с ней.

Одновременно и сгустились, и засохли.

А звон всё длился. А вдруг платья сейчас оживут? И затеют здесь танец, медленный и величавый, и юбки будут шуршать по расшитым золотом коврам, и рукава соприкоснутся? Что-то же должно звенеть…

– Ну где же ты? – Гюрза приникал то к одной витрине, то к другой – смотрел, смотрел. –