Читать книгу - "Всё об Орсинии - Урсула К. Ле Гуин"

стену. Садиться не хотелось. Ему казалось, что если он сядет, то это будет означать, что он смирился и намерен здесь остаться.

Наконец с той стороны к его двери подошел какой-то охранник, но не в мундире, а в штатском. Это был пожилой крупный мужчина, ростом даже выше Итале, с квадратным серым лицом. Он велел Итале переодеться.

– Я не желаю надевать это тряпье, – заявил Итале, брезгливо глядя на груду серых лохмотьев, которые охранник положил на скамью.

– Таковы правила. Но пальто вы можете оставить.

– Но я не желаю надевать это! – повторил Итале, чувствуя, как дрожит его голос, и стыдясь собственной слабости. – Я хотел бы… – начал было он, стараясь скрыть свое смущение, и умолк.

– Не беспокойтесь. Все ваши вещи будут в полной сохранности; все опишут и опечатают по правилам.

Этот охранник, как и Арасси, говорил твердо и уверенно, но все же будто пытался его успокоить; таким тоном иногда разговаривают со своими хозяевами хорошо вышколенные слуги. Так что Итале пришлось подчиниться, и он принялся расстегивать рубашку.

– Мне необходимы письменные принадлежности, – сказал он охраннику.

– Что-что?

– Ну, чернила, бумага и что-нибудь, чем можно писать.

– Это у начальника тюрьмы надо спросить. У вас ведь специальное предписание!

Как и те два охранника, он произнес эти слова уважительно и зловеще. Говорил он громко и, вероятно, был глуховат. Итале сразу узнал тот серый материал, из которого была сшита его тюремная одежда: такую ткань делали на здешних фабриках из вторичного сырья, попросту из шерстяных тряпок, и называли «шодди». Но все эти мысли промелькнули где-то на периферии его сознания. Он все еще не до конца осознал, что с ним произошло.

– А откуда здесь ребенок? – вдруг спросил он. – Я слышу, как он плачет. Почему он здесь?

– Так он тут и родился. Мамаша-то его тоже в одиночке сидит. Правда, ее скоро опять в общую камеру переведут. – Охранник аккуратно сложил вещи Итале и протянул ему пальто. – Пальто-то оставьте, все теплее будет, – посоветовал он. Он вообще держался вежливо и доброжелательно. Забрав вещи, он вышел и запер за собой дверь.

Тюремная одежда, чересчур широкая и грубая, оказалась очень колючей, а вот грела плохо. Итале надел поверх нее свой нарядный жилет и теплый сюртук цвета сливы, которые, впрочем, уже успели изрядно испачкаться и измяться после трехнедельного пребывания в камере предварительного заключения. Так стало гораздо теплее. А ощутив ласковое прикосновение шелковой подкладки в рукаве сюртука, он даже на минутку испытал замечательное ощущение покоя и счастья.

Он наконец сел и задумался.

Итак, он пробыл в башне три недели, ровно двадцать один день, но это теперь позади. Судья что-то говорил насчет пяти лет, но это не значит пять лет в тюрьме. Такое просто невозможно! Это слишком долгий срок, под конец этого срока ему уже стукнет тридцать. Три недели он и так уже отсидел, неужели трех недель недостаточно? Сейчас декабрь. Затем наступит январь, потом февраль… Итале с трудом заставил себя не перечислять вслух названия всех двенадцати месяцев. Охранник принес суп – точно такую же мучную затируху, – и Итале все съел. Пустую миску унесли, а через некоторое время унесли и фонарь из коридора, так что в камере стало абсолютно темно. Потом глаза немного привыкли и стали различать очертания, смутное каменное эхо какого-то далекого фонаря. Ночь шла и не шла. Иногда мысли неслись вскачь, иногда голова не работала вовсе. Сердце стучало, потом вдруг замирало и вновь начинало стучать. Итале пытался считать минуты по ударам сердца. Ему казалось, что он сходит с ума. В этой темноте, лишенной событий и распухшей от пустоты будущего, радовал даже укус паразита, которыми кишела подстилка на скамье: то была жизнь.

Ночь совершенно его измучила, и когда наступил рассвет, он все утро почти уютно продремал на скамье. В полдень двое охранников вывели его во двор на прогулку. Дворик был совсем маленький, шагов по сорок в длину и ширину. Снег здесь был утрамбован настолько, что напоминал серо-черную брусчатку; кое-где у стен виднелись желтоватые потеки мочи. Одновременно на прогулку вывели пятерых заключенных, за которыми бдительно наблюдали двое охранников; разговаривать было запрещено. Один из арестантов совершал этот обряд методично, явно стараясь заботиться о своем физическом здоровье: он неторопливой рысцой бегал по кругу, на бегу поднимая и опуская руки, делая вдохи и выдохи. Итале понимал, что этот человек поступает правильно, но никак не мог заставить себя делать то же самое. Колени были как ватные. Нет, необходимо взять себя в руки! Необходимо как-то приспособиться! Он просто обязан что-то придумать – хотя бы наилучшим образом использовать время, отведенное для прогулок; а также постараться и в камере делать физические упражнения… И вообще, нужно в первую очередь спланировать свое время, нужно научиться как-то его измерять и использовать со смыслом. Причем начинать следует немедленно, прямо сейчас, и пусть это безумно трудно, но он должен хотя бы разок пройтись по этому двору, как можно глубже вдыхая свежий воздух! Итале зашагал по двору. Когда он проходил мимо одного из охранников, тощего и краснолицего, тот остановил его и спросил:

– Это с тобой на суд вызывали того парня, что прыгнул?

Охранник говорил с каким-то сильным местным акцентом, к тому же у него не хватало большей части зубов. Итале не был уверен, что понял его правильно.

– Изабея? – снова спросил охранник.

– Изабера… А что с ним?

– Он что, был не в себе? Его ведь должны были отпустить, верно?

– Что вы хотите сказать?

– Чего ради он так? Господи, там ведь метров тридцать высота! Спятил он, что ли?

– Заткнись, Анто! – сказал второй охранник и даже замахнулся на первого.

Итале поспешил отойти подальше. Ему безумно хотелось опуститься на колени и сунуть руки в снег – пусть станут ледяными, пусть отмерзнут совсем!.. Да только снег здесь был покрыт твердой грязной коркой. Через несколько минут охранники велели заключенным идти внутрь; он подошел последним, чувствуя, что все остальные на него смотрят, но был не способен даже поднять взгляд. Когда его снова заперли в камере, он лег на скамью и закрыл глаза, но думал не об Изабере. Он вспоминал тот день, когда они с Эстенскаром ездили на охоту в лес. Амадей стоял у него перед глазами точно живой; Итале казалось, настолько отчетливо слышал его голос, улавливая даже мельчайшие интонации, что даже произнес его имя вслух, правда очень тихо, и все же звук собственного голоса испугал его. Он лег ничком, уткнувшись лицом в согнутые руки, и затих. Знакомые цвет и запах