Читать книгу - "Последний вольный - Виктор Волох"

её за плечи, глядя в глаза с бешеный интенсивностью.

— И еще одно, Леся. Самое главное. Я буду тянуть резину. Я буду водить Варламова и его цепных псов за нос столько, сколько смогу. Мы будем искать этот проклятый Клинок в каждой подворотне, в каждой антикварной лавке Москвы. Я придумаю сотню ложных следов, я запутаю их так, что они забудут, как их зовут.

Я встряхнул её.

— Пока мы ищем Клинок — мы не идем в Кремль. Пока мы не у Врат — Варламов не узнает, что Куб в его руках — пустышка. Я буду оттягивать момент открытия до последнего вздоха. Я выиграю тебе время. Неделю, может, две. Используй их, чтобы закрепиться. Поняла?

— Поняла, — выдохнула она.

— Макс! — Леся вдруг уперлась, пытаясь заглянуть мне за спину, где сгущался холодный, голодный мрак Крома. Из тумана проступали очертания чего-то, что не должно существовать. — Что там идет? Давай я…

— Уходи!

Я втолкнул Лесю в проем, в тепло и свет её сна, и с силой захлопнул тяжелую дубовую дверь, отсекая её от Крома и от того, что приближалось ко мне.

Глава 15

Девушке, идущей ко мне по пустым, посеребренным инеем плитам, было девятнадцать. На ней было то же самое белое ритуальное платье, в котором я видел её в последний раз. Ткань на подоле обуглилась и крошилась при каждом шаге, осыпаясь черными хлопьями, которые не долетали до земли, растворяясь в мертвом воздухе. От неё пахло сладковатым, тошнотворным запахом, который стоит в крематории, когда печь остывает.

Десять лет.

Она была ниже Леси. Огненно-рыжие волосы, которые она так любила, были острижены «под мальчика» — грубо, клоками. Воронов не терпел суеты во время обрядов; он говорил, что длинные волосы — это антенны для лишних помех, привязка к земному, которую нужно отсечь. Она всегда напоминала мне лисенка — живого, юркого, даже когда её запирали в клетку и морили голодом, чтобы «очистить сосуд» для принятия Силы.

Она подошла и остановилась в паре шагов. Кожа её была бледной, почти прозрачной, и сквозь неё просвечивала серая хмарь Крома. Она смотрела на меня с грустной, всепонимающей улыбкой, склонив голову набок.

— Ярина, — наконец произнес я. Я не произносил его вслух целую вечность. — Значит, ты всё-таки умерла.

— Да ладно тебе, Макс, — усмехнулась она. Улыбка тронула губы, но глаза оставались стеклянными. — То, что я не звонила и не писала десять лет, должно было стать жирным намеком. Пепла не собрать, помнишь? Ветер был сильный в ту ночь. Он разнес меня над Москвой-рекой.

Мы стояли, глядя друг на друга. Когда я знал её живой, Ярина была порохом. Она вспыхивала от любого слова, злилась на меня, на Воронова, на проклятую судьбу, приведшую нас в тот подвал. Сейчас в ней не было гнева. В ней была тишина ноября на Введенском кладбище.

— Что теперь? — спросил я, чувствуя, как холодный пот течет по позвоночнику. — Ты пришла забрать меня? Или это просто очередной морок Крома, играющий на моих нервах?

— Зависит от тебя.

Я промолчал, потом пожал плечами, стараясь выглядеть равнодушным, хотя колени дрожали, и прошел мимо неё, в серую пустоту.

Ярина пошла рядом. Её босые ноги ступали бесшумно, но от каждого шага по плитам расходились круги тьмы, как по воде.

— Что, даже не спросишь, настоящая я или нет?

— Мне любопытно, — признал я, глядя вперед, в бесконечное ничто. — Но здесь, в Кроме, любой призрак может надеть твое лицо. Мары любят такие игры. Они питаются надеждой, как опарыши гнилым мясом. Я не дам им этой пищи.

— Я думала, Видящие знают всё, — рассмеялась она, и звук этот был похож на треск сухих веток в костре. — Хочешь доказательств? Давай вспомним… Как насчет того дня, когда мы встретились? Или нет, лучше. Я могу рассказать тебе, в какую именно минуту, с точностью до секунды, ты решил предать Воронова. Я помню этот взгляд, Макс. Я видела, как в тебе что-то щелкнуло, сломалось с хрустом и срослось заново, но уже криво. Ты посмотрел на нож на столе, а потом на его шею.

— Нет, спасибо. Я помню свои грехи без суфлеров.

Ярина вздохнула. Звук был влажным, сиплым — так дышат люди с обожженными легкими, когда альвеолы забиты сажей.

— Когда ты стал таким скучным и серьезным?

— Прямо сейчас я хочу уйти отсюда. Проснуться.

— И куда ты идешь?

Я открыл рот, чтобы ответить, но осекся. Огляделся.

Бесконечная аркада исчезла. Дверь, за которой скрылась Леся, растворилась в тумане, словно её никогда не было. Вместо этого мы шли по узкому, полуразрушенному виадуку, висящему над мертвым городом. Слева и справа истлевшие лестницы уходили вниз, в лабиринт пыльных, серых улиц. Внизу стояли дома с черными провалами окон — безмолвные, пустые коробки. Это была Москва, из которой выкачали жизнь, выпотрошили и залили формалином.

Я повернулся к Ярине.

— Где выход?

— Зависит от тебя.

Я колебался. Спускаться в этот мертвый город не хотелось до тошноты. Там, внизу, в тенях подворотен, чувствовалась затаенная угроза. Тысячи невидимых глаз следили за мной из разбитых форточек. Я продолжил идти вперед по мосту, ведущему в никуда.

Ярина не отставала. Она плыла рядом, как навязчивая мысль, которую невозможно выкинуть из головы перед сном.

— Почему ты здесь? — спросил я, когда молчание стало невыносимым. — Если ты Мара — атакуй. Если память — мучай. Чего ты ждешь?

— Мне нужно поговорить с тобой о Рите. О Диане точнее.

— Ты шутишь. Она даже имя свое забыла, и теперь цепная сука Варламова.

Ярина покачала головой, и рыжие волосы вспыхнули огнем в сером свете.

— Ты не понимаешь. Она — это то, чем ты мог стать. То, чем ты почти стал. Твоё отражение в кривом зеркале.

— Да, ну, я заплатил свою цену, чтобы не стать этим. Я вырвал себя с мясом. Я оставил там кожу, но душу вынес.

— Ты заплатил один раз, Макс. Когда сбежал. А ей приходится платить каждый день. Каждую минуту. Каждый вдох для неё — сделка с совестью. Она дышит только потому, что ненавидит тебя. Ненависть — единственное что, у неё осталось.

Я резко остановился. Мост под ногами чуть качнулся, осыпав вниз крошку бетона.

— К чему ты клонишь, Ярина? Ты хочешь, чтобы я её пожалел? Пожалел ту тварь, которая готова пытать людей на столе, глядя им в глаза с непоколебимым спокойствием? Которая наслаждается чужой болью и страданиями?

— Дело не в жалости.

— А в чем тогда? — Я развернулся к ней