Читать книгу - "Художник из 50х - Сим Симович"

— Молодой был, глупый, — признал Гоги. — Думал, что художник должен работать только в одиночку.

— А теперь понял, что вместе веселее? — подмигнула Анна Петровна.

— И полезнее, — добавил он. — Один в поле не воин.

Работа спорилась. За час он исправил всё, что требовалось, и декорация заиграла новыми красками. Теперь она точно соответствовала замыслу режиссёра.

— Спасибо тебе, — сказал Степан Фёдорович, пожимая ему руку. — Выручил, как всегда.

— Да что там, — отмахнулся Гоги. — Мне же самому приятно, что работа получилась.

— Завтра приходи, если время будет, — предложила Анна Петровна. — У меня с костюмами проблема возникла. Твой глаз нужен.

— Постараюсь заехать, — пообещал он.

Гоги попрощался с товарищами и спустился к машине. Семён Петрович терпеливо ждал, читая вечернюю газету.

— Домой теперь, товарищ художник?

— Да, домой.

Машина покатила по вечерним улицам. Гоги откинулся на сиденье и думал о прошедшем дне. Утром он был штатным агентом секретного отдела, вечером — обычным художником, помогающим товарищам по цеху. И ему нравились обе эти роли.

Может быть, в этом и заключается настоящая жизнь — не в выборе между долгом и желанием, а в умении совмещать разные стороны себя? Днём рисовать инструкции по безопасности, вечером помогать создавать театральные декорации. И то, и другое — нужное дело.

За окном зажигались огни Москвы. Где-то в квартирах люди ужинали, смотрели спектакли, читали книги, влюблялись. Обычная человеческая жизнь, которую он теперь служил двумя способами — создавая инструкции для их безопасности и помогая создавать красоту для их душ.

И может быть, это и есть то самое служение народу, о котором говорил Берия. Не только портреты вождей и парадные полотна, но и скромная, незаметная работа, которая делает жизнь людей чуточку лучше и безопаснее.

Дома Гоги поужинал без аппетита — кусок хлеба с маслом и стакан чая. Тело требовало отдыха, но когда он лёг в постель, сон не шёл. Мысли путались, превращаясь в какую-то вязкую кашу. То всплывал образ Виктора Крида с его холодными глазами за авиаторскими очками, то лица товарищей из артели, то схематичные человечки с его плаката.

Он ворочался с боку на бок, считал овец, пытался расслабиться, но ничего не помогало. В голове не было чётких мыслей — только усталая каша из впечатлений прошедшего дня. Словно мозг работал на холостых оборотах, не в силах ни остановиться, ни сосредоточиться на чём-то конкретном.

Через час мучений Гоги сдался. Встал с кровати, прошёл к столу и достал из ящика пачку папирос — хороших, «Казбек», которые купил на прошлой неделе в расчёте на особый случай. Видимо, такой случай наступил.

Взял спички и вышел из квартиры. В коммунальном коридоре было тихо — соседи давно спали. На цыпочках прошёл к чёрному ходу, который вёл во двор через подсобные помещения.

Ночной воздух был прохладным и свежим после душной квартиры. Гоги присел на порог, прислонившись спиной к дверному косяку. Достал папиросу, чиркнул спичкой. Первая затяжка обожгла лёгкие приятным жжением.

Двор был погружён в полумрак, лишь кое-где мерцали жёлтые пятна света из окон. Большинство жильцов уже спало — завтра снова работа, снова заботы, снова бесконечный круговорот советских будней. А он сидит на пороге, как бездомный пёс, и курит в одиночестве.

Над головой светила луна — почти полная, щедрая, понимающая. Её серебристый свет превращал двор в какой-то сказочный мир. Мусорные баки становились таинственными замками, развешанное на верёвках бельё — призрачными флагами, качели на детской площадке — древними качелями для богов.

Гоги затянулся ещё раз и почувствовал, как напряжение понемногу отпускает. Луна смотрела на него без осуждения, без вопросов, без требований. Она видела всё — и его прежнюю жизнь инженером Алексеем Воронцовым, и нынешнюю странную судьбу художника Гогенцоллера. И молчала, как хороший друг, который понимает без слов.

Странно, но именно сейчас, в этой ночной тишине, он чувствовал себя более честным, чем днём. Днём приходилось играть роли — сотрудника секретного отдела, товарища по артели, соседа по коммуналке. А здесь, под луной, можно было просто быть собой. Уставшим человеком, который не знает, правильный ли путь выбрал.

Парироса медленно тлела между пальцев. Никуда не надо было спешить, ничего не надо было решать. Время как будто остановилось, и можно было просто существовать в этом моменте — он, луна, ночь, тишина.

Где-то вдалеке прошёл последний трамвай, звеня на стыках рельсов. Потом всё стихло. Только лёгкий ветерок шуршал листьями тополей во дворе да где-то мяукал кот.

Гоги вспомнил детство — те редкие моменты, когда удавалось убежать от взрослых дел и просто посидеть где-нибудь в укромном месте. Тогда тоже казалось, что весь мир принадлежит только ему, что время течёт по-другому, что можно думать о чём угодно или вообще ни о чём не думать.

А теперь ему сильно за двадцать и он служит в секретном ведомстве, может быть приглашён писать портрет самого Сталина, а сидит на пороге, как мальчишка, и курит в компании луны. Наверное, в этом есть своя мудрость — умение находить островки покоя среди бурного моря взрослой жизни.

Папироса почти догорела. Он затушил её о кирпич и сразу достал следующую. Сегодня можно позволить себе такую роскошь — курить не спеша, смакуя каждую затяжку.

Луна медленно плыла по небу, и Гоги следил за её путешествием. Интересно, что видит она оттуда, сверху? Миллионы людей в их квартирах, заботы, радости, печали? Влюблённых, которые гуляют по паркам? Часовых, которые стоят на постах? Художников, которые курят на порогах, не зная, что их ждёт завтра?

Он подумал о Ане. Наверное, она сейчас спит в своей комнате, и ей снятся звёзды и далёкие галактики. А может быть, она тоже не спит, смотрит в окно на эту же луну и думает о чём-то своём? В пятницу они снова встретятся, пройдутся по вечерней Москве, поговорят о высоком и обыденном.

И о Нине подумал. Бедная девочка, которая любит его, а он не может ответить взаимностью. Не потому, что она плохая, а потому, что сердце — штука непредсказуемая. Нельзя заставить себя полюбить, как нельзя заставить перестать любить.

Вторая папироса тоже подошла к концу. Гоги затушил её и остался сидеть просто так, без табака, наслаждаясь ночной прохладой и лунным светом. Тело наконец расслабилось, мышцы перестали быть каменными, дыхание стало спокойным и ровным.

В окнах дома напротив погасли последние огни. Москва засыпала, и только он бодрствовал в этом