Читать книгу - "Художник из 50х - Сим Симович"

Цвета сделал более контрастными. Красный огонь на сером фоне здания, зелёная стрелка эвакуации, чёрные силуэты людей. Издалека должно читаться безупречно.

Наконец откинулся в кресле и посмотрел на результат. Плакат получился информативным, понятным, запоминающимся. Не шедевр изобразительного искусства, но эффективное средство обучения.

Творец внутри него всё ещё ворчал, но уже тише. В конце концов, и Микеланджело расписывал Сикстинскую капеллу по заказу папы римского. И ничего, не стал от этого менее великим.

А может быть, настоящее мастерство как раз в том и заключается — уметь создавать прекрасное даже в рамках строгих ограничений? Превращать утилитарную задачу в произведение искусства?

Гоги взял чистый лист и начал делать финальный вариант плаката. Теперь уже не сомневаясь, не мучаясь внутренними противоречиями. Просто работая. Так, как умел лучше всего.

Глава 27

К половине седьмого вечера Гоги понял, что глаза уже не фокусируются на листе, а рука дрожит от усталости. Плакат был готов — чёткий, понятный, функциональный. Но творческие силы иссякли полностью.

Он убрал работу в папку, запер её в сейф и вышел из кабинета. В приёмной Анна Фёдоровна уже собиралась домой.

— До свидания, Георгий Валерьевич, — кивнула она. — Увидимся завтра.

— До свидания. Анна Фёдоровна, а Семён Петрович где ждёт?

— Во дворе, у второго корпуса. Он всегда на месте к концу рабочего дня.

Гоги спустился во двор и увидел знакомую тёмно-зелёную «Победу». Семён Петрович читал газету за рулём, но, завидев его, тут же вышел и открыл заднюю дверцу.

— Домой, товарищ художник?

— Нет, — неожиданно для себя ответил Гоги. — Сначала заедем в артель «Красный художник». На Пятницкой улице.

— Слушаюсь.

Машина выехала из ворот Лубянки и направилась через центр. За окном проплывали вечерние улицы — люди шли с работы, торопились домой, к семьям, к ужину, к отдыху. А он ехал к людям, которых ещё неделю назад считал случайными попутчиками.

Странно, но только сейчас он понял, что скучает по мастерской артели. По запаху масляных красок и скипидара, по гомону голосов, по добродушным спорам о композиции и колорите. По Степану Фёдоровичу с его неизменной трубкой, по заботливой Анне Петровне, по серьёзному Василию Кузьмичу.

Когда он впервые пришёл в артель, то воспринимал её как временное пристанище. Подработка, не более того. Коллективная работа казалась ему скучной, товарищи — чужими людьми, с которыми его ничего не связывает, кроме случайного совпадения профессий.

А теперь, после дня в кабинете на Лубянке, где он в одиночестве мучился над схематичными человечками, артель представлялась островком настоящего творчества. Там художники создавали театральные декорации — не схемы и инструкции, а живые, дышащие миры.

«Победа» остановилась у знакомого здания. Гоги попросил Семёна Петровича подождать и поднялся в мастерскую. За дверью слышались голоса — рабочий день в артели заканчивался позже, чем в государственных учреждениях.

Он толкнул дверь и вошёл. В просторном помещении горели яркие лампы, воздух был насыщен знакомыми запахами. У мольбертов стояли его товарищи, каждый занятый своим делом.

— А, Георгий Валерьевич! — обернулся Степан Фёдорович. — Мы тебя заждались. Думали, совсем нас забыл.

— Как дела в новом месте? — поинтересовалась Анна Петровна, не отрываясь от работы над костюмом боярышни.

— Нормально, — уклончиво ответил Гоги. — Осваиваюсь. А у вас как дела? Успеваете к премьере?

— Еле-еле, — вздохнул Василий Кузьмич. — С твоим белогвардейским штабом проблема возникла. Режиссёр хочет изменить концепцию — сделать его менее парадным, более реалистичным.

Гоги подошёл к декорации, которую оставил незаконченной. Действительно, она получилась слишком красивой для штаба разбитой армии. Золочёная мебель, изящные портьеры, хрустальная люстра — всё это больше походило на дворцовые покои, чем на военную ставку.

— Понятно, — кивнул он. — Можно исправить. Убрать позолоту, добавить потёртости, заменить хрусталь на простое стекло.

— Вот именно! — оживился Степан Фёдорович. — А мы тут голову ломаем, как это сделать, не испортив твою работу.

Гоги снял пиджак, повесил на крючок и взял кисть. Удивительно, но рука, которая полдня дрожала над плакатом, сразу обрела твёрдость. Будто он вернулся домой после долгого путешествия.

— Видишь, — сказала Анна Петровна Михаилу Игоревичу, — настоящий художник не может пройти мимо незаконченной работы.

— Да он по нам соскучился, — засмеялся Пётр Васильевич. — В своём новом учреждении, наверное, один сидит, как сова в дупле.

— Не один, — возразил Гоги, аккуратно закрашивая позолоту тёмной краской. — Там тоже люди работают.

— А какие люди? — поинтересовался Степан Фёдорович. — Художники?

— Разные, — уклончиво ответил Гоги. — Служащие в основном.

— Скучно, наверное, — посочувствовала Анна Петровна. — У нас хоть весело. То Василий Кузьмич с Петром Васильевичем о реализме поспорят, то я Степана Фёдоровича за курение отругаю.

— А вчера вообще цирк был, — рассмеялся Михаил Игоревич. — Анна Петровна костюм боярина примеряла на Степана Фёдоровича. Он в шапке-мурмолке такой важный стал — прямо настоящий боярин!

— Не болтай, — смутился бригадир. — Дело было.

Гоги слушал их перебранку и чувствовал, как что-то тёплое разливается в груди. Эти люди успели стать ему близкими, хотя он поначалу всячески от них отгораживался. Они приняли его в свой коллектив без лишних вопросов, поделились опытом, окружили простой человеческой заботой.

В его новом кабинете на Лубянке было тихо и солидно. Собственный стол, собственный сейф, вид на Москву из окна. Но не было этого живого человеческого тепла, которое он сейчас ощущал в шумной мастерской артели.

— Георгий Валерьевич, — обратилась к нему Анна Петровна, — а ты будешь ещё к нам заходить? Или совсем на новом месте останешься?

— Конечно, буду, — не раздумывая ответил он. — Обещал же помочь с премьерой.

— Вот и славно, — кивнул Степан Фёдорович. — А то мы думали, раз тебя в такое важное учреждение взяли, больше нас и знать не захочешь.

— Какое там важное, — махнул рукой Гоги. — Обычная работа.

Он переделывал декорацию, и постепенно белогвардейский штаб превращался в то, что нужно было спектаклю. Потёртые стены, простая мебель, сломанная люстра — всё говорило о поражении, об отступлении, о крахе старого мира.

— Здорово получается, — одобрил Василий Кузьмич. — Теперь чувствуется, что это штаб разбитой армии, а не дворец.

— А помнишь, как ты сначала артель ругал? — засмеялся Пётр Васильевич. — Говорил, что коллективное творчество — это не для