Читать книгу - "Дитя Ковчега - Лиз Дженсен"

– Эй, Графиня! – утром крикнул мне Фартингейл через стол в трапезной.

Я поднял глаза и увидел его хищное лицо.

– У нас сегодня в твоих комнатах гулянка! – заявил он. И пояснил, что в Семинарии существует традиция: для студентов, готовых вот-вот вступить в лоно Церкви, устраивается «холостяцкая пирушка». Сердце мое упало – теперь я понял, почему и последнее время все перешептывались по коридорам. Миссис Фуни уехала с Тилли в Уэльс проведать родственников и вернется лишь через неделю; мои друзья-теологи явно об этом прознали. – Что, Пердунишка, рад, что выбрали твое жилище? – поинтересовался Фартингейл, ухмыляясь. – Большая честь для тебя, верно? Будешь себя хорошо вести – даже пригласим!

– Ну, что скажешь, Ой-хромой? – угрожающе спросил Гэнни, ставя возле Фартингейла свою тарелку с супом.

Я подставил вторую щеку.

– Эй, слушайте все! – заорал Поппл, забравшись на стол. – Пердунишка приглашает нас сегодня к себе на пирушку! Встречаемся в доме миссис Фуни в восемь часов ровно!

В восемь, как мне и угрожали, начали подходить незваные гости, и через полчаса две мои комнатушки уже кишели сокурсниками-теологами. Скоро комнаты были набиты до отказа; студенты с других кафедр пронюхали про пирушку и, не успел я и глазом моргнуть, как пять ботаников, геолог и несколько медиков, только что сдавших выпускные экзамены, решили тоже появиться – с целой свитой прихлебателей. Комнаты заволок едкий табачный дым, и мне стало дурно. Вскоре перед гуляками встал выбор: либо вечеринка лопнет, либо следует проникнуть в личные апартаменты миссис Фуни. Так как первое – не выход, гости избрали второе, и я со страхом наблюдал, как раскидывают по полу аккуратно расставленные вещи моей дорогой хозяйки и исследуют содержимое ящика с игрушками.

И вскоре кучка молодых людей уже играла с шариками, которые я подарил Тилли, и заглядывала под юбки ее фарфоровых кукол. Я пребывал в ужасе и время от времени, заикаясь, выражал недовольство – но тщетно.

– Развлекайся, Пердунишка! – глумился Фартингейл.

– Если, конечно, не предпочитаешь праздновать со своей шлюхой на Микл-стрит! – добавил Гэнни, отхлебывая ром из бутылки.

– Эй, посмотрите сюда! – закричал какой-то студент из спальни. И появился, неся трофей – связку моих заветных бананов, тех самых, что я берег, дабы отметить завтрашнее посвящение в сан.

– Бананы! – завопил Гэнни. – Я их как-то пробовал! Отличная штука! Делите на всех!

Я застонал; мне оставалось лишь наблюдать, как мои драгоценные фрукты вырывают из рук Гэнни под громкие, мощные крики восторга. Гуляки быстро приговорили бананы, и вскоре от моей связки ничего не осталось, кроме шкурок, разбросанных по полу миссис Фуни.

– Ура Пастору Пердунишке! – завопил с набитым ртом Хиггз и похлопал меня по спине. – Превосходные бананы! – Кусочек вылетел у него изо рта и приземлился ко мне на жилет, и меня переполнила меланхолия. – Выпей, сэр!

И тут парнишке лет двадцати с костлявыми коленками, порядком набравшемуся, пришла в голову блестящая идея – залезть на каминную полку, где хватало места для троих, и провозглашать с нее тосты в честь нас и скорого посвящения. Кое-какие украшения пришлось для этой цели снять, и я нервно наблюдал, как Фартингейл смел на пол мою ракушку, а Гэнни щупал ножик для рыбы, подарок матери Томми. Также убрали мою Библию, и яйцо ската, и «Мировую историю» Хэнкера, и «Ракообразных» Германа, а все мои сушеные тыквы бесцеремонно сдвинули в сторону. Я не отрывал взгляда от склянки; я не хотел привлекать к ней внимания, но беспокоился за ее сохранность. Я обеспокоенно смотрел, как Фартингейл не без помощи Гэнни откатил ее в дальний конец полки. Наверное, Фартингейл заметил мой взгляд, потому что емкость тут же привлекла всеобщий интерес.

– Что там, Фелпс? – спросил Фартингейл, подцепляя склянку.

Я промолчал, но сердце мое разверзлось в страхе.

– Тайна? – не унимался Фартингейл. Он с тысячи шагов различал малейший признак слабости.

– Да, расскажи нам, что ты в ней хранишь! – потребовал Поппл. – Это ром?

Это Поппл как-то обозвал меня – из-за моего искреннего уважения к Настоятелю (прости, читатель, что повторяю эти грубые слова) – «жополизом».

– Или маринованная селедка? – гадал Фартингейл. Он знал, что я из рыбацкой деревушки. От меня добивались отпета.

– Может быть, тост? – неуверенно предложил я, но Поппл уперся рогами – пусть я объясню, что в склянке. – Ничего особенного, – сказал я. – Мне оставил это отец. – Но Поппл продолжал яростно настаивать. Я подумал, как бы солгать, но неправда всегда давалась мне с трудом, ибо за нее мне с таким постоянством доставалось в детстве, поэтому в голову ничего не приходило.

– Ну? – настаивал Фартингейл. – Что это за ужасная тайна? Это съедобно?

– Нет! – в ужасе закричал я. Господи, не дай им съесть человеческую плоть!

– Животное, овощ или минерал? – спросил другой студент.

– Животное, – выдавил я. Мне хотелось одного: чтобы они перестали. И я выпалил: – Смею предполагать, что это пуповина, – я умолк, – которая некогда соединяла меня с матушкой.

На этих словах комната взорвалась какофонией смеха, издевок, колкостей, гиканья и свиста, и склянка вместе со смущенным и несчастным владельцем стала объектом веселья и насмешек.

– Тащите ее сюда! – крикнул Фартингейл, заводя всех. – Давайте исследуем ее поближе.

– Да, точно, – согласился Поппл. – Киннон у нас медик. Он может высказать свое мнение о здоровье этого занимательного предмета.

– Там не на что смотреть, – завопил я. – Не на что!

Почти что правда; жидкость в склянке из-за тепла от камина помутнела еще больше с того дня, как я привез ее из Тандер-Спита. Пуповина смотрелась неясным разводом.

Но Киннон, молодой студент-медик, непреклонно настаивал, что должен ее осмотреть, так как в последнее время весьма интересуется акушерством и гинекологией (тут он подмигнул однокурсникам), и вернет мне склянку, как только мельком глянет на интересующий его объект.

– Пожалуйста, умоляю, осторожно! – закричал я, когда мою склянку – вдруг ставшую для меня необычайно ценной – спустили с полки. Я наблюдал, как ее передают над головами Киннону, который стоял у дверей рядом со студентом, курившим трубку.

– Что-нибудь может загореться! – Я был близок к обмороку.

Я плюхнулся в кресло и молча начал молиться. Киннон, прищурившись, заглянул в склянку.

– Можно, я ее открою? – в конце концов, спросил он, борясь с крышкой.

– Да! – подбодрил его Фартингейл. – Давайте все посмотрим!

– Нет, прошу вас, не надо! – выпалил я во внезапном приступе необъяснимой паники. Мой позвоночник содрогнулся. – Это фамильная реликвия, – слабо добавил я.

На этом вся комната снова рассмеялась, а женщины презрительно завизжали. Одна из них завязала юбку высоко над талией, и два пьяных студента оттягивали резинки ее панталон. Я взлетел с кресла и как можно быстрее ринулся через толпу, чтобы вернуть склянку. Это зашло слишком далеко. Ощутив внезапный прилив воли и необычайной смелости, я постарался выхватить склянку, но Фартингейл уже забрал ее у студента-медика и теперь держал высоко над головой. Я видел, как со дна поднимается осадок, полностью скрывая белесый орган.